Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература - Ирина Млечина

Но если сыновьям покажется, что «к написанному примешалась жалоба, тогда это может быть только жалоба на германский рейх, на его руководителей и обитателей, но никогда ни на одну из держав-победительниц, то есть и не на Советский Союз». Он подчеркивает: у него нет ни малейшего основания жаловаться на Советский Союз (он делал это только в связи с преследованием диссидентов, в том числе Льва Копелева и Александра Солженицына, но никогда в связи с войной). «То обстоятельство, что я там несколько раз болел, был там ранен, заложено «в природе вещей», которая в данном случае зовется войной, и я всегда понимал: нас туда не приглашали. Так уж водится на войне – там стреляют, были там и «катюши», и тому подобное». Случалось, продолжает Бёлль, что на фронте ешь и пьешь что попало, а когда чуть не сходишь с ума от жажды, то пьешь даже из луж, забывая про микробов и бактерий.

Он не стремился попасть в советский плен и старался держаться «западного направления», хотя его все время пытались отправить снова на восточное. «Для этого мне пришлось немножко помочь себе. Солдатам, – а я был солдатом – следует жаловаться не на тех, против кого их послали воевать, а только на тех, кто послал их на войну». В конце войны, признается Бёлль, он ожидал «худшего»: десятилетий принудительного труда в Сибири, а все оказалось не так уж страшно, если учесть, «какое разорение причинила война». Он напоминает, что смертность в немецких лагерях для советских военнопленных составляла 57,8% (а в Первую мировую – 5,4% – хотя тоже выше, чем среди военнопленных из других стран). Во Второй мировой войне все было нацелено на уничтожение, это было «главное занятие нацистов», но уничтожить Советский Союз им все же не удалось.

Также, добавляет писатель, нацистам не удалось уничтожить и Германию. «После войны, – пишет Бёлль, – у нас было одно единственное желание: мы хотели жить, пусть не вечно, но хотя бы еще некоторое время; мы хотели пожить без нацистской чумы». А выполнить это желание было очень трудно не только потому, что шли ожесточенные бои, но и потому, что после 20 июля 1944 года, когда было осуществлено, хотя и неудавшееся, покушение на Гитлера, начался страшнейший внутриполитический террор, особенно если принять во внимание, что «рейхсминистра внутренних дел звали Гиммлер», и что после 20 июля он стал главнокомандующим резервной армии: «моим, нашим главнокомандующим», пишет Бёлль. У него, добавляет о себе писатель, и его семьи было «лишь легкомысленное желание пережить этот террор».

Бёлль рассказывает сыновьям то, о чем по разным случаям уже писал и говорил раньше: как он всякими «хитрыми» путями подделывал военные предписания, справки из госпиталей, документы о временных отпусках и т. д. К ним домой несколько раз наведывались полевые жандармы, именуемые «цепными псами». Полевые жандармы – это «было смертельно опасно»; они имели обыкновение расстреливать людей за ближайшим углом или вешать на ближайшем дереве. «Я тоже имел основания бояться визита этих господ, потому что не всегда поспевал с подделкой моих бумаг». «Страх и голод, голод и страх перед немцами», – так описывает Бёлль ощущения того времени и, обращаясь к сыновьям, поясняет: «И сегодня каждая моя покупка – это покупка, продиктованная страхом; именно поэтому я то и дело покупаю слишком много хлеба, слишком много молока, яиц и масла, а сигареты по возможности блоками». Страх перед «цепными псами» крепко засел в памяти, как и страх перед «рейхсминистром внутренних дел Гиммлером и господином главнокомандующим Гиммлером, с его законами и эмиссарами».

Рассказывая об этом, Бёлль хочет, чтобы сыновья лучше поняли, «почему даже едва уловимый дух фашизма» повергает его в панику. Он всегда держит свою машину полностью заправленной, носит в кармане деньги по меньшей мере на неделю жизни и поселился неподалеку от голландской и бельгийской границы. Он пытается объяснить также, почему «смелым делает человека страх», когда не остается иного выбора, «кроме как погибнуть или быть смелым». Именно страх придал ему храбрости жить по поддельным бумагам, которые он «отважно менял в какой-нибудь инстанции германского вермахта на подлинные, а потом снова подделывал». Все эти перипетии, которые в любой момент могли закончиться трагически, Бёлль описывает в своем «Письме». Все его многочисленные послевоенные поездки носили характер бегства от людей типа Фильбингера, который упрямо «не желал помнить», что участвовал в фашистских злодеяниях (пока, заметим, не был выведен на чистую воду при самом деятельном участии писателей, прежде всего Рольфа Хоххута, которому почти целиком обязан своим разоблачением). Какой непримиримостью к последышам рейха, укрывшимся от возмездия и процветающим, проникнуто бёллевское «Письмо», один из самых сильных публицистических документов того времени; с каким гневом говорит автор о «потенциальных палачах», которые, «улыбаясь в своем буржуазном самодовольстве, гладко, беспрепятственно прошли через все перипетии» послевоенных десятилетий!

Наряду с Фильбингером Бёлль упоминает и бывшего одно время федеральным канцлером Кизингера, того самого, которому публично дала пощечину смелая женщина Беата Кларсфельд. Для бывших офицеров вермахта высокого ранга сохранил силу не девиз «поражение», не «освобождение», а «утраченные победы». А поскольку они живут дольше, чем какой-нибудь израненный солдат, то «обременяют пенсионные кассы и хорошо пригодились при восстановлении германской армии, поименованной бундесвером», продолжает писатель. Бёлль признается сыновьям, как уже говорилось, что многочисленные поездки семьи носят характер бегства от людей типа Фильбингера. Тот не желает помнить, что участвовал в казнях приговоренных им к смерти («подумайте только: он не помнит!»). Сколько «немцев не помнят, сплошь те, кому я мог попасться в руки, – не все они судьи, зато потенциальные палачи».

Многие из затронутых в «Письме» тем непосредственно связаны со следующим и – последним – романом Бёлля, опубликованным уже после его смерти: «Женщины на фоне речного пейзажа». Это напрямую касается нескольких завершающих «Письмо» мотивов. Один связан с «немецкими матерями», которые с воодушевлением позволили своим четырнадцати-семнадцатилетним сыновьям ринуться навстречу смерти, принесли их «в жертву фюреру» (подобно матери клоуна Ганса Шнира, которая, не колеблясь, послала на смерть свою юную дочь). А другой – это некий Фердинанд Шёрнер, один из любимцев Гитлера, который в марте 1945 года еще успел присвоить ему звание фельдмаршала. Его военно-полевые суды были печально знамениты, вселяли страх. Шёрнер носил, по словам Бёлля, «почетную кличку» – «кровавая собака». Это важно запомнить, потому что в романе, о котором дальше пойдет речь и который завершает творческий путь Бёлля, возникает персонаж с такой же «почетной кличкой», о котором боятся говорить остальные действующие лица.

Напоминая сыновьям о событиях прошлого, Бёлль рассказывает, что в конце 1960-х годов к нему обратился с письмом один из сыновей соратника Гитлера Рудольфа Гесса, сидевшего в тюрьме Шпандау. Писателя просили присоединиться к тем, кто ходатайствовал о досрочном освобождении Гесса из тюрьмы. «Я не мог, не смог это сделать, и даже теперь, когда Гессу девяносто лет, не могу этого сделать». Бёлль объясняет: «Еще в 1946 году в Нюрнберге (то есть на процессе против главных военных преступников – И. М.) эта диковинная «птица мира» твердила, что «Гитлер – величайший сын, которого породила тысячелетняя история Германии». Бёлль в шестнадцать лет впервые услышал Гесса по радио, потом увидел в кинохронике: «сверлящие глаза, требующие жертв». Бёлль признается, что у него «в ушах все еще звучит этот заклинающий, фанатичный, расистский голос».