Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература - Ирина Млечина

В киножурналах, замечает Грасс, «Германский рейх сиял под лучами прожекторов». Вся атмосфера, школьное воспитание, участие в юношеских организациях, желание носить форму (пилотка, галстук, портупея и пр.) – все это сыграло свою роль. И хотя юный Грасс не был особенно активен, «но во всех мероприятиях участвовал охотно…». Отбыв трудовую повинность, пройдя через муштру во вспомогательных частях противовоздушной обороны, он рвался на «настоящий» фронт, он хотел выглядеть мужчиной и быть им. Для этого надо было в честном бою добыть геройскую славу. Правда, он и «в общем строю» оставался одиночкой: «шагая в ногу со всеми, я витал мыслями где-то далеко».

Но не будучи фанатиком, он все же «до конца веровал в идеи национал-социализма». И здесь мы подходим к главному: к вопросу о вине и ответственности. Писатель признается: хоть он и не лез в первую шеренгу, однако, подчиняясь «некоему рефлексу, держал равнение на знамя», о котором пелось в песне, что оно, знамя, означает нечто большее, «чем смерть». И он «шагал в общем строю». «Мою веру не омрачали сомнения, меня не может оправдать ничто». Обо всем этом он рассказывает в своих воспоминаниях, названных «Луковица памяти».

Он искренне считал, что отечество в опасности, поскольку окружено врагами. Его возмущение вызывали разве что местные партийные бонзы, «золотые фазаны» (которых называли так за золотой партийный значок – И. М.). Они трусливо уклонялись от фронта, «отсиживались в тылу». Зато донимали молодежь речами, произнося «всуе святое имя фюрера, которому мы верили, нет, в которого я лично верил, не утруждая себя лишними вопросами…»

И вот это основное, решающее признание. О нем и его поколении «даже не скажешь: «Нас совратили!» Нет, это мы позволили, я позволил себя совратить».

Это сказано спустя шесть десятилетий после разгрома нацистского рейха. Но Грасс, как и многие его коллеги-литераторы, размышляет и пишет о вине с первого дня, как всерьез взялся за перо.

Грасс уже в первом своем выдающемся сочинении – романе «Жестяной барабан» (1959) в свойственной ему пародийно-сатирической манере, говорил, в частности, о показном преодолении вины, которое тоже имело место. Его герой посещает некий «луковый подвальчик», где на деревянных досках подают лук (вот она, любимая Грассом луковица, одна из его многочисленных смысловых метафор). Очищая и разрезая лук, посетители погребка льют слезы – так они пытаются выплакать свою вину. Если не получается по-настоящему, то хотя бы такая луковая имитация!

Вот, наконец, юный, жаждавший пройти испытание в бою, Грасс получает призывную повестку, испугавшую его родителей. Повестка лежала на столе, и писатель ее отчетливо помнит. От его памяти упорно прячется только одно: что было выведено на ее шапке? То есть в какие войска его призывали? «Никакие вспомогательные средства не срабатывают. Разглядеть шапку бланка не удается».

Можно, пишет он, утешить себя цитатами: «Повестка и события, последовавшие за ней, – все это уже жевано-пережевано, облечено в выстроенные надлежащим образом слова и сделалось книгой». Его роман «Собачьи годы», последняя часть так называемой «Данцигской трилогии», растянулся больше, чем на семьсот страниц. Там подробно описано, как один из персонажей, тоже получивший повестку, становится солдатом и заводит дневник. Там встречаются такие строки: «Я пока не видел ни одного русского… Два дня я не мог ничего записать в дневник, потому что у нас было соприкосновение с противником. Многих наших уже нет в живых. После войны я напишу книгу…»

Так будет и с самим Грассом. Но остается – пока еще – одна загадка: почему заблокировала его память, когда он пытается вспомнить, как все же выглядела его повестка и в какой род войск его призвали? Только доехав, как было предписано, до Дрездена, тогда еще не разбомбленного и не тронутого войной города, он все понял. Именно здесь ему стало ясно, в какую часть его направляют. Из очередного командировочного предписания, полученного в предместье Дрездена, он узнает, к каким войскам ему суждено присоединиться: где-то далеко, в лесах Богемии, на учебном полигоне войск СС из призывника, носящего его фамилию, должны сделать танкиста…

Вот главная тайна, которая спустя столько десятилетий после войны открывается читателю: Грасса призвали в войска СС. «Испугало ли меня то, что бросилось в глаза тогда, на призывном пункте, как ужасает меня сдвоенное «С» сейчас, спустя шестьдесят лет, когда я пишу эти строки?»

Тогдашний Грасс считал войска СС элитными подразделениями, которые бросают на самые опасные участки фронта. «Двойная руна на воротнике не производила на меня отталкивающего впечатления. Юноше, мнившему себя мужчиной, важнее был род войск: если уж не довелось попасть на подводный флот, … то пусть я стану танкистом» в дивизии, которая формировалась заново под названием «Йорг фон Фрундсберг».

Этот Йорг фон Фрундсберг был известен новоиспеченному солдату как деятель времен Крестьянской войны, сражавшийся «за свободу, за волю». А еще в войсках СС ему чудилось что-то «европейское, поскольку их дивизии формировались из французских, валлонских, фламандских и голландских добровольцев, там было много норвежцев, датчан, даже нейтральных шведов: они воевали на Восточном фронте, защищая, как тогда провозглашалось, западную цивилизацию от большевистского нашествия».

Итак, новобранца не смущало сдвоенное «С», он как бы даже испытывал чувство гордости. Но почему Грасс никогда не рассказывал об этом ни в художественных произведениях, ни в публицистике, ни в бесчисленных интервью?

«…Отговорок довольно. Но все же я десятилетиями отказывался признаться самому себе в причастности к этому слову, к этой сдвоенной литере. То, что было принято мною из глупого мальчишеского тщеславия, я умалчивал из растущего стыда после войны. Но груз остался, и никто не может облегчить мне этого бремени… Хотя… я ничего не слышал о военных преступлениях, которые позднее выплыли на свет, однако ссылка на неведение не оправдывает меня перед лицом того осознаваемого факта, что я был частью системы, спланировавшей, организовавшей и осуществившей уничтожение миллионов человек. Даже если согласиться, что на мне нет прямой вины, нельзя избавиться от тяжкого осадка, который просто так не спишешь на коллективную ответственность. Знаю, жить с этим придется до конца дней».

Читая эти строки, понимаешь: Грасс не ищет оправданий, не хочет их принимать или выдвигать, он не просто корит себя за прошлое, за то, что так долго молчал, он понимает, что чувство вины и со-ответственности за то, к чему был причастен, будет преследовать его до смерти.

А между тем ставший по юношескому недомыслию частью устрашающей машинерии, частью системы, о масштабе преступлений которой он и понятия не имел, он не успел лично никого убить, он даже не успел выстрелить во врага. «Меня рано научили целиться в людей, но до стрельбы по ним, к счастью, не дошло», – пишет он. Это был самый исход войны. Как говорили тогда у нас, в СССР, «фрицы драпали». Они еще огрызались, но конец был близок. Многие пытались дезертировать. Тут-то Грасс и столкнулся со следами кровавой деятельности генерал-фельдмаршала Фердинанда Шёрнера, который призывал травить, как бешеных собак, а лучше – вешать – дезертиров, всех, кто «разлагает военный дух рейха», вешать на деревьях, дабы другим «не повадно было». Генерал этот прославился своей жестокостью, о нем писали и Бёлль, и Хоххут и многие другие. Возникает он и в романе Грасса «Под местным наркозом» под именем генерала Крингса.