Любить монстра. Краткая история Стокгольмского синдрома - Микки Нокс

– Обязательно, – скорбно улыбается мама и смотрит куда-то в вечность. Она очень умная, она умеет видеть то, чего не видят другие.

– А можно я буду жить ради кого-нибудь? – спрашиваю я. Мама только качает головой. Вскоре возвращается отец. Он узнает о моем дне рождения и орет на маму за то, что та не сказала ему.

– Она просто забыла, – кидаюсь на него я, пытаясь защитить ее. Это только все портит.

Когда мне исполняется семь, мама уходит от папы. Все мои вещи умещаются в пакет из супермаркета. На самом его дне обнаруживается тот Ганеша. Он мне никогда не нравился, просто вечно валялся где-то на видном месте. Я даже не помню, как закинул его в пакет. С тех пор этот невезучий слон следует за мной по пятам. Мы переезжаем к друзьям мамы в роскошный дом с несколькими спальнями. Повсюду здесь фигурки Будды, Шивы, Кришны и Ганеши. Я точно знаю, какой бог за что отвечает, но понятия не имею о том, как складывать, делить и умножать. Друзья мамы по тысяче раз на дню рассказывают о том, что в мире есть рай на Земле, это Индия. Живут тем не менее они в Берлине. Здесь, в этом большом и красивом доме, я впервые слышу то, как нужно рассказывать истории. Меня дико раздражают все эти благостные улыбки и глубокомысленные взгляды, которыми меня провожают хозяева этого дома, но эти люди, рассказывающие мне, в чем отличие Парвати от Кали, неприлично богаты. Просто потому, что умеют рассказывать истории, понимаете? Они больше ничего не умеют. Этот гуру с женой, инструктором по йоге, кстати, отдает меня в школу, за что им спасибо. Мама считает, что школа – это рассадник зла в этом мире. Она одержима свободой и поисками смысла жизни. Правда, я никогда не понимал, что этот набор слов вообще означает.

И вот мы уже переезжаем к парню по имени Питер. Он художник. Повсюду в его квартире краски, холсты, мольберты. Вся его небольшая квартира – студия, в которой он работает, пьет и «ищет новые пути решения творческих задач». Картины он пишет странные. У меня складывается ощущение, что он просто переводит краски. Его буквально тошнит на бумагу всеми цветами радуги. Мама беременеет, и на свет появляется Бонни. Она действительно была. Я не психопат.

Мне восемь лет, когда в доме появляется младенец. Мама с Питером ищут новые пути, а Бонни занимаюсь я и никогда не уезжающие отсюда друзья родителей. По меркам Германии – все они чокнутые.

Я одет в самые глупые в мире шмотки, естественно, оранжевые. На зиму у меня тканевая куртка из сшитых кусков ткани разных цветов. У мамы постепенно гаснут глаза, а Питер все реже берет в руки кисти. Может, и к лучшему. Я про Питера и кисти, а не про маму.

Бонни растет. Я отвечаю за нее. Мой смысл жизни – сделать так, чтобы она была счастлива. Мне так кто-то из друзей мамы сказал. Лысый мужик, который, помню, учил меня математике. Я ему поверил.

Однажды я прихожу из школы и обнаруживаю маму сидящей на дереве. Да, мне тоже кажется это странным. Я спрашиваю, что случилось, а она громогласным шепотом отвечает:

– Так меня не видно. Нас ищут, сынок.

– Мама, может, ты дома спрячешься? – спрашиваю я и начинаю озираться по сторонам. Вижу соседей, которые смеются и показывают пальцами в сторону дерева, на которое взобралась мама. Я прохожу в квартиру и вижу лежащего на кровати Питера. По нему ползает Бонни. Ей три года. Она вымазана всеми цветами радуги. Ее игрушки – краски и мольберты. Так всегда было. Она увлеченно раскрашивает отца, который слишком занят поиском новых путей. Обычно этот поиск длится часов шесть – восемь. Иду отмывать Бонни. Все эти цветные разводы отмываются с трудом. Судя по всему, ей удалось откупорить банку с масляной краской. Потому что «зеленые перчатки» на руках не поддаются ни мылу, ни моющему средству для посуды. Раздается звонок в дверь. Вместе с Бонни на руках иду открывать. На пороге отец. Все такой же усатый, с короткой стрижкой. Сейчас он мне кажется вполне обеспеченным человеком.

– Сын… – покачиваясь на ногах, говорит он. От него пахнет перегаром. Я киваю. Он спрашивает, где мама. Честно отвечаю, что на дереве. Он смотрит на меня своими выпученными стеклянными глазами. Потом все-таки соглашается пройти к дереву. Мама начинает орать при виде отца. Потом ему все-таки удается уговорить ее слезть оттуда. Он хочет забрать меня. Возможно, если бы я тогда поехал с ним, стал бы настоящим Мэнсоном. Зря, что ли, его боготворил отец? Но я остаюсь. Если я уеду, кто будет следить за Бонни?

Мама начинает вести себя все более странно, но у меня дела налаживаются. В класс приходит новенький. Он сразу не разбирается, кто в классе есть кто, поэтому садится рядом со мной. Примерно с месяц мы неплохо общаемся. Это кардинально меняет мой ущербный мир. Я даже учиться начинаю лучше. Кстати, это мой бич. Единственное, что я могу изменить, – это табель об успеваемости. Просто, понимаете, никто никогда не верил, что я смогу закончить школу, и смысл моей жизни – доказать обратное. Хотя из-за оценок меня бьют все больше. Да и учителя ненавидят. Понимаете, такие, как я, не должны высовываться. Их не должно быть видно.

С появлением того новенького вроде бы все совсем налаживается. Появляется человек, с которым можно поговорить. Именно в этот момент мама в первый раз залезает на дерево. На следующий день тот парень избивает меня до полусмерти. Он разбирается в ситуации и решает таким образом реабилитировать себя в глазах окружающих. В драке всегда виноваты все участники процесса, поэтому я чаще всех оказываюсь в кабинете директора. Его не волнует, что у меня в этот момент сломан нос или ребро, он отчитывает меня за очередную драку. Я огрызаюсь и получаю по полной. Исключение из школы на две недели вместе с припиской о повышенной агрессии. Безнадежно отстаю от программы и плюю на все.

Так продолжается еще какое-то время. Питер ищет новые пути. В себя он приходит редко. Бонни очень хочет с ним общаться, поэтому меня дико раздражает, что их общение сводится к тому, что она ползает по его телу и раскрашивает его, пока он пребывает в отключке. Мама рассказывает о том, как за нами следят, нас ищут, за нами охотятся. Я ей верю. К тому же ее слова подтверждаются случайными телефонными звонками, косыми взглядами прохожих и периодически возникающим на пороге отцом. За нами следят все, но мы не дадимся врагам. Так считает мама. Кто именно за нами следит, я не знаю, но предполагаю, что отец. Больше как-то не представляю, кому мы можем быть нужны. Мама все чаще рассказывает о том, что мы поедем в Индию и там нас уже точно никто не найдет, мы обретем счастье и впадем в нирвану. Я подозреваю, что нирвана – это примерно то состояние, из которого Питер не выходит. Не особенно рвусь туда.

И вот мы уже летим в Индию. Понятия не имею, откуда мама нашла деньги на эту поездку и есть ли нам где там остановиться. Я полетел из духа противоречия. Нет, вот куда-куда, а в Индию никогда не хотел попасть. С одной стороны, это сказочная страна, о которой рассказывали все поголовно друзья мамы. С другой – я ненавижу всех ее друзей. Просто мама не хотела лететь со мной. Она считает, что те, кто за нами следят, обязательно найдут нас через меня.

– Хорошо. Когда вы вернетесь? – спрашиваю я.

– Мы не вернемся, – с ужасом в голосе отвечает она.