Кривая дорога - Даха Тараторина

Не сбила. Юнец и сам хорошо перепугался, но удержал тронувшуюся умом.

— Ты давай по-хорошему говори, по порядку. Кто такая, чего случи…

Нет у неё времени лясы точить! Стася выхватила из ножен неумехи паршивый меч и полоснула наотмашь, неловко, снизу-вверх. Парнишка вскрикнул и схватился за грудину, выжидая, когда кровь захлещет, окрашивая ворота алым, принося отроку не честную славу, а насмешки однокашников…

Женщина выронила меч и, как во сне, кинулась дальше.

Осознавший, что рана очень уж далека от смертельной, парнишка выругался ей вслед, осторожно притворил дверцу и решил никому не докладывать. Засмеют ведь. А баба… Ну, выведет бабу кто другой! Мало ли, как она забралась во двор? Может, заночевала у кого, а может, через забор перелезла.

Городничий нашёлся тут же: высок, силён, красив и до дрожи страшен.

Стася собиралась кинуться в ноги: умолять, упрашивать…

Вместо этого стала ровно и твёрдо, бесшумно вздохнула и совершенно чужим, слишком сильным, слишком спокойным голосом произнесла:

— Мой муж. Он мёртв?

Любор не обернулся. Выпрямился, опустил простенький дешёвый меч, которым безжалостно рубил набитое соломой чучело, бросил тут же — услужливые мальчишки подберут после; не глядя на незваную гостью, спрятался в тень от стрехи — там, где на скамье оставил настоящее оружие, с которым на ворога идти, а не на идола нападать, разминаясь поутру; укрепил сверкающие каменьями ножны, проверил, легко ли выходит лезвие, вышагнул на свет и только тогда смерил бледную решительную Стасю взглядом — брезгливым и равнодушным.

— Кто впустил? — городничий небрежно опустил левую руку на крестовину, рассеянно принялся оглаживать алый камень, что словно впитывал солнечные лучи, но никак не мог ими напиться.

Такой убьёт за неверное слово. Не посмотрит, женщина или ребёнок. Не станет разбираться. Эти глаза видели столько крови, что не наполнятся влагой, даже если в них отразится затухающая надежда умирающей женщины.

Стася не склонилась в уважительном поклоне, не улыбнулась заискивающе. Не стала даже прокашливаться, чтобы голос звучал хоть чуть живее. Одинокий порыв ветра холодом пощекотал лопатки, огладил прядями распустившихся кос бледное лицо.

— Из Выселок. Гонец весть привёз.

Если бы Любор не смотрел на женщину такими же мёртвыми глазами, он бы испугался. Испугался бы любой, кто воочию увидел, как, некогда горящие любовью, они покрываются инеем смертельной потери.

— Выселокских сожгли намедни за городом. Двое ваших, остальных анчутки знают, где набрали. Дюжина человек всего.

— Сожгли? — узкие губы дрогнули, вместо нежного прощания выдыхая ледяную безысходность.

Городничий отнял руку от меча, повёл ей в сторону крохотной пристройки с незапертой дверью.

— Негоже людям видеть то, что стало с телами. Вещи там. Иди, смотри. Забирай, что приглянется, если мои ещё не растащили, и проваливай.

Она дышала едва-едва, неглубоко, точно иначе могла набрать полную грудь трупного смрада. Приоткрытая дверь, манящая мраком, обещающая ответы и покой знания, бесшумно открылась, обдавая неухоженной сыростью кладовой.

Ничего ценного не осталось. Разобрали оружие, вытащили из сумок одежду поновее, не тронув единственный плащ в коричневых пятнах. В сапогах, наверное, сожгли. Или сняли незадолго до погребения — на что обувка на том свете? По-вороньи растащили перстни, гребни, огниво и плетёные пояса, точило и пряжки; у порога, незамеченная и безжалостно втоптанная в земляной пол, виднелась печать Велеса, которую два года не снимал Гринька, веря, что та принесёт удачу в нелёгком деле.

Не то располосованная когтями, не то разодранная жадными пальцами сумка Петьки выглядывала с самого низа. Стася потянула за краешек, словно пытаясь за руку вытянуть любимого из Нави. Привычным движением вывернула наизнанку, нащупала твёрдое, рванула подкладку…

На ладони лежал оберег, который она сама вырезала для мужа и тайно зашила за подклад: ложащаяся волной и сплетающаяся в узел линия, что крестом[2] прятала от беды.

Попустила.

Больше ничего искать не нужно. Прижимая студёный символ к груди, чая наполнить опустевшее, она, цепляясь ногами одна за другую, вышла на свет.

— Кто их…так?

Любор будто и не ждал, пока баба выйдет, убедившись, что муж оказался среди мёртвых. Сидел поодаль, точил меч, не поднимая головы, равномерно скрёб металл, как когтями по костям.

— Волки, — плюнул он на лезвие.

— Ты умрёшь страшной смертью за то, что не оказался с ним, — неожиданно нежно и певуче, светло улыбаясь, проговорила совершенно непохожая на прибежавшую поутру женщина.

— Иди-иди, — городничий поёжился — не иначе попрохладнело, но даже мысли не допустил, что брошенное истеричной бабой проклятье его хоть чуть напугало, — а то ещё розг велю в дорогу всыпать!

Она улыбнулась, и от улыбки пробрало дрожью.

Женщина шла очень медленно. А куда теперь торопиться?

Общинный двор.

Ворота, которые почему-то никто не спешил открывать.

Пыльные душные улицы с ругающимися и норовящими задеть лавочниками.

Огромная, кажущаяся неприступной стена вокруг Городища.

Дорога.

Дорога.

Дорога.

Дорога.

Дорога, кривящаяся дрожащей улыбкой.

День.

Ночь.

День.

И снова…

Выселки не изменились. Так и стояли расплавленные зноем дома; прятались, выпячивая животы, под перешёптывающимися кронами берёз жирные коты; хлопали от сквозняка распахнутые настежь ставни; самозабвенно вытягивали из земли сорняки терпеливые старушки; мрачнел дом Головы, готовящегося к похоронам того, чьего мёртвого тела в глаза не видел и уже не увидит, не поцелует в лоб, не сложит руки на груди.

Чёрной ямой зиял дом, в котором уже никогда никто не будет счастлив. У крыльца, с которого совсем недавно сбегала Стася, чая удержать, не пустить мужа в дорогу, сидела улыбчивая Заряна, выигрывая в ладушки у старшего сироты; младший уложил кудрявую льняную голову на колени девки, прикрытые яркой юбкой, и любовался на облака.

— Стася! — Заряна протянула руки, побоявшись вскакивать навстречу, чтобы не потревожить детей.

Подруга молча, как чёрная туча, проплыла мимо, даже не повернувшись.

— Мама!

— Мама! — наперебой заскакали, обрадовались дети. Подбежали, хватаясь за подол, но женщина не остановилась.

Заряна не выдержала, мягко оттеснила старшего, подхватила на руки готовящегося зарыдать младшего, поймала вдову за ледяные пальцы:

— Стасенька, мы заждались. Что случилось, милая?