Кривая дорога - Даха Тараторина

Дедко сжал рубаху крохотными пальчиками — вот-вот порвёт! — и сильнее уткнулся волку в живот. Если уж нечисть боится, дело худо.

— Она, — бородач прокашлялся, чтобы не звучать совсем уж трусливо, — она как будто ищет. Вот уж второй месяц в седмицу раз или два накрывает. Пролетит над лесом, а там так: ууууууу! — словно плачет. И исчезает. Не находит, стало быть. Но всегда возвращается.

— И всегда сюда?

Ответом стал хлюпнувший нос. Ни разу существо, живое ли, мёртвое, домового не тронуло. Запустило бы лапы в дом — и не стало бы от доброго духа даже воспоминаний. Но не запускало ведь. Жалело?

Серый отнял ладонь от маленькой седой головы. Пальцы дрожали, едва сдерживая когти. Тело требовало обратиться, но не для сражения, а чтобы быстрее бежать, скорее спастись, улепетнуть подальше, пока свет снова не погас.

— Я знаю, кого она ищет.

Лесная жрица дала ему хороший урок. Едва не расставшись с жизнью, показала, что иногда, даже если очень-очень страшно, нужно просто идти вперёд. Не сидеть в пыльном углу, обхватив колени, пряча лицо и ненавидя собственную трусость, а выйти страху навстречу и сражаться. Особенно, если есть за кого.

Оборотень совершил очень много ошибок. Делал глупости, о которых жалеет до сих пор. Когда-то очень давно не смог защитить семью. Спустя много лет не вынес даже мысли о смерти любимой и, не думая ни о ком, кроме себя, обратил женщину в то, чем она не должна была стать. Не слушал, не слышал, когда она всем существом кричала, что не может справиться, проигрывает жестокой волчице. Откуда бы ему знать, каково это, коли был рождён с двумя душами и никогда не сопротивлялся новой непонятной силе? Потащил жену в проклятое волчье селенье, жители которого принесли им только горе и ненавистную разлуку. И не пошёл с ней, не вскочил с места, как только она попросила…

Он совершил очень много ошибок, которые уже не исправить.

Потерял любимых, которых не вернуть.

И наверняка в будущем наделает ещё много-много урезин, за которые придётся долго просить прощения у Фроськи.

Но здесь и сейчас он защитит этого маленького напуганного домового духа.

Ему нужна эта победа. Хотя бы одна. Хотя бы сейчас.

Серый снял подаренный ведьмой кожух — всё одно велик в плечах и задубел, будто сняли его с провалявшегося тридцать лет на печи богатыря. Укутал старичка:

— Я всё исправлю. Обещаю, всё. И мы с Фроськой вернёмся домой. Если, конечно, впустишь.

Домовой поплотнее запахнул полы, на мгновение высунувшись из гнезда, погрозил кулачком:

— Не смей умирать! Слышишь? Я никого, окромя вас, в дом боле не впущу. А одному скучно. Чтоб вернулись!

— Вернёмся, — дал обещание Серый, очень надеясь, что сумеет его выполнить.

Сказать — не сделать. Волк смело выскочил за дверь и, прижимаясь спиной к последней защите, наблюдал, как лес деревце за деревцем исчезает. Лопатки до боли уперлись в доски, готовые проломиться от натуги. Нет, так нельзя. Одна маленькая победа. Здесь и сейчас. Иначе какой во всём этом смысл?!

— Эй! — мужчина с серыми волосами подпрыгнул на месте, замахал руками, привлекая внимание. — Эй! Я тут! Ищешь кого? Не меня ли?

Тьма жрала лес. Не жуя, глотала опавшие мёртвые листья, к ночи покрывшиеся тонкой ледяной корочкой, круглоглазых белок, не успевших спрятаться во второй раз, едва выглянувших из укрытия трещоток-сорок, почтительно молчавших, но всё равно не сумевших защититься.

Вот и ручей — непреодолимую преграду для нечисти — пересёк непроницаемый мрак; последний круг света сузился до укрытого мхом домика; до пятачка с упрямым сероволосым волком, сверкающим глазами…

Серый раскинул руки в стороны:

— Не пущу! Меня ищешь? На! Жри! А дом оставь в покое!

Тьма замерла в пяди от отмеченных длинной дорогой сапог.

Стала сплошной стеной: коснись успокаивающей прохлады — и забудешь обо всём. Не станет ни обиды, ни боли, ни страха… Ничего не станет. Начнёшь вершить великое, решать, где жизнь, где смерть, сольёшься с силой, превратишься в часть огромного, необузданного…пустого.

Заманчиво. Так заманчиво…

И ничуточки не страшно.

Только почему-то очень-очень грустно. Как будто не успел сделать нечто важное, нечто, что бьётся, кричит, жжётся на самом краю сознания, хватает за руку… За руку!

В его руке должна быть другая ладонь: маленькая, горячая. Дающая уверенность и знание: он — справится со всем. Потому что есть ради кого.

По кончикам пальцев пробежала жаркая искра. Он вспомнил! Всегда знал, что в самый последний миг, когда смерть постучится в двери, он будет держать за руку жену. И Фрося станет рядом с ним и бесстрашно шагнёт в неизвестность. Потому что они поклялись: в Яви, Нави и Прави. Вместе.

— Я не боюсь тебя, — понял волк. — И ты — не страх. Ты — одиночество. Ты пытаешься наполнить себя, но никак не можешь. Я не знаю, что ты за сила, но мне очень жаль тебя.

Стена тьмы задрожала, подалась волнами, хотела выплеснуть горе, но не смогла: там, где нет страха, нет и её власти.

«Не ты», — разочарованно всколыхнулась Тьма.

— Не я, — оборотень покачал головой. — Не знаю, кто сумеет заполнить твою пустоту, но этого человека здесь нет. Уходи. Тебе нечего здесь искать.

Тьма рассмеялась холодным пустым смехом потерявшей всё женщины. Она не умела говорить, но, если бы могла, то ответила бы, что волк сильно ошибается. Но пока сам об этом не знает.

Серый очень надеялся, что Фроська вернётся сюда. Это их дом — место, где они были счастливы, где создали столько чудесных воспоминаний…

Но он не обманывался. Волчица не появится там, где растревожит свежую рану от обиды.

Есть другое место. То, куда она рвалась всегда. Человеком ли, зверем… Она придёт домой. Хотя бы для того, чтобы убедиться, что тот никуда не делся, что всё идёт своим чередом. А домом Фроська всегда называла лишь одно место.

До Выселок оставалось всего ничего. Если обернуться и выйти рано утром, напрямки к вечеру добежит. Устанет, проклянёт всё на свете, но добежит.

Чем ближе к селенью, тем чаще сквозь еловые заросли долетал дымный запах. Вездесущие вороны скакали по веткам, выискивая добычу: кто чего обронил или оставил без присмотра? Им всё сгодится на поживу!

А вот и опушка. Та самая, от которой деревня как на ладони. Сколько раз они детьми сбегали сюда от строгой родни, устраивались у костра в обнимку и, глядя в трепетные языки молодого пламени, чувствовали, но покамест не понимали, почему так тянет обняться и прижаться как можно крепче; отчего так не хочется, чтобы всходило солнце и снова нужно было бежать домой; и в чём причина, что ни весенней ночью, ни промозглым осенним вечером не холодно.

— Знаешь, что скажу?

Оборотень воочию видел, как Фроська, совсем девчонкой, вытягивает босые ноги к костру и опускает голову на плечо долговязому мальчишке с серыми, как у старика, волосами. Как мальчишка замирает, опасаясь, что неловко двинется и сладкая тяжесть исчезнет с плеча. Аж спину сводит, но всё одно сидит — не шелохнётся.