Восточная Пруссия глазами советских переселенцев - Юрий Владимирович Костяшов

врагу или отчая­ние человека, оказавшегося в невыносимых условиях. Такую историю нам рассказал Николай Васильевич Сорокин, в те годы работавший учителем в городе Гвардейске:

— У нас в школе, на подсобном хозяйстве, сторожем был немец по фамилии Найман. В то время было очень голодно, и вот стали замечать, что с огорода много чего пропадает. Вызы­вает Наймана директор, а директором у нас была товарищ Венедиктова. Говорит, что уволит. Найман оправдывается, что он тут ни при чем, огород просто ограбили. Огород грабили подряд три раза. И директор школы сторожа уволила. А что значит по тем временам лишиться работы — это лишиться продовольственных карточек. Найман, хотя его жена работала техничкой в школе и получала продовольствие по карточкам, принципиально отказывался есть эти продукты. От голода он стал пухнуть, совсем обессилел. И решил он отомстить. Нашел немецкий штык. В один из дней занятий в школе не было. Директор жила на первом этаже школы, он постучал к ней в дверь — ее дома не оказалось. Тогда он стал ожидать ее за дверью. Вскоре она пришла, увидела, что он стоит, и говорит ему: «Заходи, Найман, заходи». Повернулась лицом к двери, чтобы ее открыть, а он ударил ее штыком по голове. Но силе­нок не хватило, удар был слабый. Она повернулась к нему лицом, он ударил еще раз, уже по лицу — порезал губу. Она закричала — Найман убежал. Директора сразу направили в госпи­таль, а его стали искать, но нигде не могли обнаружить. Немцы все переполошились и стали активно помогать, по своему пре­жнему опыту они догадывались, чем это могло обернуться для них. Поэтому они сами были заинтересованы его найти. И вот совершенно случайно нашли его в уличном туалете — им почти никто не пользовался. Найман залез внутрь и стоял там со сво­им штыком. Сделали петлю и достали его. На руке у него запек­лась кровь, видимо, он хотел покончить с собой, но от слабости не смог этого сделать. При помощи шланга пожарной машины его отмыли. Был затем суд, ему присудили сколько-то лет. После отсидки он был депортирован в Германию.

И все-таки приведенные нами примеры относятся скорее к исключениям. Правилом были лояльность и выполнение при­казов новой власти.

Из домов — в подвалы и мансарды

Среди первых распоряжений, которые круто изменили при­вычный образ жизни коренного населения, был комплекс мер по «квартирному вопросу».

Справедливости ради надо сказать, что для многих немцев привычный образ жизни изменился еще раньше. Как уже гово­рилось, вместе с отступающей германской армией в путь дви­нулись тысячи и тысячи местных жителей. Кому-то удалось перебраться на запад, но многие, не выдержав тягот перехода, останавливались на полпути. По свидетельству очевидцев, осо­бенно много беженцев скопилось в Зеленоградском и Баграти­оновском районах и, конечно, в самом Кёнигсберге.

После окончания военных действий новые власти были оза­бочены установлением эффективного контроля над местными жителями: «В Кёнигсберге их старались селить компактно. На отдельных улицах жили только немцы, например, на нынешней улице Чернышевского» (Яков Лукич Пичкуренко). Екатерина Максимовна Коркина назвала еще одни район — Сад-Розенау (нынешнее Борисово), куда «немцев переселяли из своих домов практически без вещей». В поселке Поречье Правдинского райо­на оставшихся жителей разместили в помещении склада (Екате­рина Афанасьевна Букштан), в Железнодорожном — на двух улицах возле аптеки (Иван Васильевич Самара).

В поселке Маршальское перед приездом советских пересе­ленцев немецкое население перевели в здание будущего сельсо­вета. «Они не хотели уходить из своих домов, — вспоминает Николай Васильевич Купчин. — Это были в основном пожи­лые люди, женщины и дети-подростки. Но им сказали, что их все равно будут отправлять в Германию».

Примерно такой же была картина по всей области. Везде бывшие хозяева «уплотнялись». Не всегда это означало выселе­ние, зачастую немецкой семье оставляли одну комнату из четы­рех-пяти, которыми они владели. Поэтому, несмотря на стара­ния властей ограничить контакты советских граждан с немца­ми, вплоть до 1948 года жилые кварталы часто имели смешан­ный национальный состав. При этом наши переселенцы зани­мали квартиры, а немцы перемещались в подвалы, мансарды и на чердаки.

Мария Дмитриевна Машкина, живущая в Калининграде с 1946 года, рассказывает:

— Я сначала не знала, что в подвалах живут немцы. Но однажды пошла за водой и спустилась за ней в подвал по приставной лестнице. Смотрю, а там семья живет, говорят по-немецки. Я испугалась, но они приняли меня очень радушно, а пожилой мужчина-немец помог мне вынести ведро наверх.

— В подвале нашего дома на улице Гоголя тоже жила немец­кая семья: старик, женщина лет сорока и три девочки школь­ного возраста, — говорит Мария Павловна Тетеревлева, при­ехавшая в Калининград в апреле 1948 года. — Но я их видела буквально несколько недель, потом они уехали. Наши соседи — армянская семья, которые и выселили немцев в подвал, кое-что рассказывали — без злобы, совершенно равнодушно. Им каза­лось абсолютно естественным выгнать эту семью и также есте­ственно пользоваться их услугами: женщина (кажется, ее звали Марта) шила и стирала одежду, белье моим соседям.

Матрена Федотовна Букреева, Мария Семеновна Фадее­ва и некоторые другие наши собеседники приписывают ини­циативу переселения немцев военным, а Елена Ивановна Не­беро добавляет, что им помогали «домоуправы из числа са­мих немцев». Впрочем, встречались и другие объяснения, на­пример такое: «Они жили в подвальных помещениях потому, что там теплее и безопаснее. Окна небольшие — они русских боялись» (Мария Николаевна Токарева).

Вновь прибывшим советским переселенцам обычно гово­рили, что хозяева дома, в который их поселили, бежали в Гер­манию. Но иногда встречи все-таки случались. Анна Александ­ровна Гуляева в 1947 г. прибыла в совхоз № 73 (бывший немецкий поселок Голгарбен).

— Через два дня после нашего приезда пришла хозяйка дома и стала разговаривать со мной по-русски. Я была удивле­на, почему немка так хорошо знает наш язык. Но потом она мне объяснила, что еще с Первой мировой войны они жили в России. И только в 1935 году снова уехали в Германию. Мы с ней как-то сразу нашли общий язык. Она попросила у меня порошок, который находится на чердаке. Этого красного по­рошка было там очень много, я не знала, для чего он. Оказы­вается, он был от блох и