Лестница в небо - Джон Бойн

Оказалось очень кстати, конечно, что деньги у меня водились. За годы я заработал приличное их количество – авансы за книги, авторские гонорары, плата за выступления и заказные статьи, – а когда я продал “Разсказъ”, журнал, который основал в Нью-Йорке, он был на вершине своей влиятельности. Семизначная сумма, поступившая мне от либеральной медиакорпорации, стала чудесным сюрпризом в мире, где литературу, похоже, ценят все меньше и меньше. Несколько месяцев спустя, выдохшись от гостиничного существования, я приобрел удобный дом в пешем доступе от Гайд-парка и планировал жить в нем, покуда мир не придет в себя и заново меня не откроет.

Меня, конечно, тянуло написать новый роман, вернуться в игру, но вновь подняла голову старая змея, что портила мне жизнь с ранней юности. Я менял города, слои общества и ежедневный распорядок в тщетной надежде, что это породит хороший замысел, но ничего в голову не приходило. Мои творческие способности от спячки не пробудились. Я написал книгу, про которую даже сам мог сказать, что она безнадежна, и мой издатель ее отверг при встрече лицом к лицу, в высшей степени неприятной, и в ходе ее я, вероятно, держался так, как не подобает человеку с моими достижениями. Прежде чем выбежать из кабинета в порыве раздражения, однако, я объявил, что от меня и раньше отказывались, а я вновь ворвался на сцену с “Соплеменником”, поэтому он всего-навсего повторяет ошибку Руфэса Шокросса, сделанную двадцать лет назад, и об этом своем подражании он наверняка однажды пожалеет. Вскоре после этого я начал еще одну книгу, но где-то к сотой странице понял, что это скорее снотворное, чем роман, и быстро его бросил. Некоторое время боялся, что мне конец. Величайший писатель своего поколения – и застрял ввиду отсутствия оригинальных замыслов. Вообще-то надо было крепче верить в себя. Если я даже больше ничему и не научился после того, как в конце 1980-х уехал из Йоркшира, то уж привычка пресловутого кота всегда приземляться на лапы у меня выработалась.

У меня сложился распорядок дня, и я следовал ему неукоснительно. Поднявшись каждый день часов в девять, я двигался к Бейсуотер-роуд, входил в Гайд-парк и с хорошей скоростью двигался к Кенсингтонскому дворцу, цепко поглядывая, не повстречается ли мне кто из королевских особ помельче, затем прогуливался назад к Серпантину, затем в Уголок ораторов и, наконец, опять домой. То была хорошая разминка часа на полтора или около того, и в погожий день я наполнял себе легкие и чуть ли не радовался тому, что жив. Я брился и принимал душ и со всем тщанием одевался, поскольку, хоть я и совершенно доволен быть пьянчугой, выглядеть голодранцем я не желаю. Никогда, в конце концов, не знаешь, с кем можешь столкнуться. После этого я забирал свой ноутбук и книгу, которую читал, и уходил из дому на весь день.

Неделя моя следовала простому, но раз и навсегда установленному распорядку. Хотя пил я каждый день, мне не нравилась мысль, что меня сочтут “завсегдатаем”, – и впрямь, в свой первый год я перестал частить в два паба, заменив их двумя другими из-за возросшей фамильярности персонала, – и потому у меня было семь баров, по одному на каждый день недели, а это означало, что в каждый я заглядывал достаточно редко, чтобы не переходить на “ты” ни с кем, но и достаточно часто, чтобы уютно в них себя чувствовать. Выбрал я Уэст-Энд потому, что знал: в этой части Лондона полно туристов и покупателей, и я навсегда останусь здесь лишь еще одним лицом в толпе. А к тому же от того места, где я жил, до Пиккадилли-Сёркус было рукой подать по Трубе, а уж оттуда можно было быстро дойти до дежурного прибежища того дня.

Поначалу в “Корону” на Брюэр-стрит я ходил каждый понедельник. Паб располагался на участке улицы, который раньше занимала “Комната Хикфорда” – концертный зал, в котором на фортепиано играл девятилетний Моцарт. Я неизменно предпочитал место в углу, поскольку – хоть у меня и не было внятной причины в это верить – мне нравилось думать, будто именно там сидел юный Вольфганг и играл свои менуэты и аллегро, которые сочинил в детстве, публика слушала его в изумлении перед юным дарованием, а его отец Леопольд наблюдал из угла, подсчитывая свои денежки.

“Корона” в покое своем стала мне добрым другом. Персонал за стойкой приходил и уходил, их гораздо больше интересовало общение с незнакомыми людьми через свои смартфоны, нежели беседы с настоящим человеком у стойки, что меня совершенно устраивало. Я подозревал, что ни один из них не помнит меня по предыдущему понедельнику, а если и запоминали, то мое присутствие ничего для них не значило. Я их не беспокоил, и они не беспокоили меня. Подтверждением этому наверняка служило то, что от недели к неделе они не запоминали, что я пью, и это мне очень нравилось. Единственная фраза, которая выгнала бы меня из любого паба навсегда, была бы: “Вам обычного, сэр?”

Мой ежедневный распорядок никогда не менялся, не изменялись и тонкости, лежавшие в сердцевине каждого расписания пития. Вино я никогда особо не употреблял, винограду предпочитал зерно, и потому, начиная ровно в восемь минут третьего, я выпивал четыре пинты лагера и два двойных виски. Обычно это занимало часа три, а затем, после пяти, я приобщался еще к трем пинтам, за которыми следовал односолодовый. В семь я брал “Бейлиз” с тремя кубиками льда, и к половине восьмого мой день заканчивался: я добирался до Пиккадилли-Сёркус, Трубой ехал домой, куда заказывал какую-нибудь еду, немного съедал и отправлялся на боковую. Временами меня мучили дурные сны, но чаще я спал сном праведника.

Что же я делал, пока пил? Начинал с того, что раскрывал свой лэптоп и читал новостные сайты, за ними следовали литературные страницы, я просматривал все книжные рецензии и интервью авторов, какие мог найти, ища ключи, что помогли бы мне ответить на самый скучный, но важный вопрос из всех: Откуда вы черпаете свои замыслы? У меня стояли закладки на всех разделах культуры всех основных газет, и я, стараясь понять чужие секреты, считал своим долгом изучать каждую тенденцию, каждый бестселлер и каждое слово мудрости, что прилетали ко мне. И после, когда все это в себя впитывал, я немного читал, посвящая себя исключительно современной прозе. Раз в несколько недель я заходил в книжный пополнить запасы, и хотя секция новинок приводила меня в ярость, потому что сам я ничего не мог ей предложить, у меня в уме не возникало никаких сомнений, что вскоре я вновь займу причитающееся мне в ней место.

Себя я всегда посвящал исключительно молодым писателям – еще со своего первого приезда в Нью-Йорк, когда основал “Разсказъ” и три или четыре раза в неделю ходил на вечеринки, удостоверяясь, что знаком с работами моих сверстников, чтоб наравне со всеми поддерживать беседу. У меня имелось мнение о них всех, и я бывал счастлив свободно этим мнением делиться – бывал в восторге, если мне время от времени удавалось вызвать кривотолки каким-нибудь хорошо продуманным критическим замечанием, которое, как я потом невинно утверждал, вырвано из контекста, если я в следующий раз встречался с обсуждаемым писателем.

– Это же СМИ, дорогой мой, – говорил я, подаваясь поближе к уху собеседника. – Вы ведь знаете, как в них все устроено. Ни слова нельзя сказать, чтобы его не исказили.

И мне по большей части верили, поскольку я знал их, а они знали меня, да и вообще мы все тут одним делом заняты. Мы вместе выпивали, без счета грызлись, мирились, делали вид, будто нам в радость успехи друг друга, а провалам друг друга мы сочувствуем. Имело значение лишь то, что имел значение я сам, главное было – чтобы меня принимали всерьез.