Ночь печали - Френсис Шервуд

— Я знаю твое имя. Иди же сюда. Давай я прошепчу тебе его на ушко.

— Нет, я не подойду.

— Сердимся, да? Ты что же, хочешь умереть, умереть этой ночью? Это легко устроить.

Он выхватил кинжал, который всегда держал под рукой. Малинцин отшатнулась. Он притянул ее к себе и страстно шепнул ей на ухо: «Puta, puta»[57]. Затем он заломил ей руку за спину и прижал другую ее руку к циновке.

— Нет! — закричала она.

— Нет? Крикни еще раз, дорогая, и ты увидишься с Франсиско в аду.

Аду сидел на своей циновке, потягивая деревянную трубку.

— Привет, — сказал Альварадо, заглядывая к нему.

— Привет, — ответил Аду.

— Итак, мы добрались до столицы.

— Да.

— Отличный был ужин.

— Да.

— Завтра, как я слышал, мы отправимся смотреть город.

— Хм-м-м-м…

— Жаль беднягу Франсиско. Разве можно выходить под палящие лучи солнца без шляпы?

— Да, и жаль Куинтаваля, которого казнили, — добавил Аду.

— Да, жаль Куинтаваля, — Альварадо потупил взгляд. — Дрянное дело было. Некоторые сказали бы, что он получил то, о чем просил.

— А вы, сеньор Альварадо? Что бы вы сказали? ¿Y usted, Señor Alvarado, qué dice usted? О чем вы просите?

Аду взглянул на Альварадо. У того подергивалась нижняя губа и покраснели крылья носа.

— Пожалуй, пойду на циновку, — сказал Альварадо. — Долгий был день.

— Да, долгий.

Отец Ольмедо сидел вместе с Агильяром, читая восьмую молитву дня, посвященную Деве Марии.

— Жаль, что Франсиско мертв, — сказал отец Ольмедо, когда Агильяр закончил молитву.

— Но он же с Господом, правда? Скажите мне, отче, самоубийство — это ведь очень тяжкий грех, не так ли? А отчаяние — не худший ли это из грехов?

— У меня другое мнение на этот счет, Агильяр. Я думаю, что брат Франсиско был мучеником.

— А Папа Римский разделил бы это мнение?

— Не думаю. Но несомненно, Агильяр, наш брат сейчас с Богом, а значит, для него не имеет значения мнение Папы, прелатов, императоров, королей, командиров и кого бы то ни было.

— Вы видели груду черепов, отец Ольмедо?

— Видел, Агильяр. Это ужасно.

Исла чистил ногти острым камнем.

Берналь Диас вносил записи в книгу.

Ботелло, скучавшему по Франсиско, показалось, что он увидел его в небе: он разглядел очертания лица Франсиско в звездах.

Моктецума рано отправился спать. Хотя перед сном он обычно разговаривал с советниками, этим вечером он решил обдумать события дня в одиночестве. Он не знал, был ли человек, которого он повстречал, Кетцалькоатлем, старым богом, жрецом и поэтом, вернувшимся правителем Тулы, или же Кортес — это волшебное создание, порождение злобного бога-шутника, посланное сюда для того, чтобы искушать его. Моктецума уже ни в чем не был уверен. До этого времени его жизнь представляла собой череду предзнаменований, добрых и злых, и каждое событие предвещали звезды, линии полета птиц, особое расположение предметов. Все происходящее содержалось в предсказаниях, а его долг и обязанности обуславливались традицией. Ход года, особые празднества каждого месяца, обычаи — все было предопределено и повторяло традиции предков.

Этот человек, командир Кортес, этот бог, Кетцалькоатль, пусть знамения и предвещали его приход, находился за пределами понимания Моктецумы. Он казался настолько чуждым, что Моктецума не знал, как отвечать ему, кем бы он ни был. Императора не учили отклоняться от заранее предписанного пути. Следовало начинать войны с другими племенами, благочестиво служить богам, править сурово и мудро. Моктецума знал, что бог мог вселиться в любого человека и делать все что угодно. А ведь Моктецуму учили почитать богов. Богов, выходивших за рамки людских представлений. Не учили ли его не оскорблять богов, какую бы форму они ни приняли?

Было еще кое-что в этом человеке, Кортесе, если его вообще можно назвать человеком. Моктецума никогда не сталкивался ни с кем, будь то простолюдин или высокорожденный, кто обладал бы такой самоуверенностью, такой беззаботной наглостью, таким чувством собственного достоинства. Лишь бог, тот, что не родился на этой земле человеком, мог столь презрительно относиться к обычаям и нравам. Кортес обладал не только высокомерием бога и необычными одеяниями других царств — он еще и принимал все как должное, действовал с божественной надменностью, презирал иерархию людей и не думал о том, какую цену может заплатить за то, что притворяется богом, если на самом деле он не бог. До сих пор люди опасались за свою жизнь пред ликом могущественного Моктецумы и не осмеливались приближаться к нему. Этот человек, бог или кто он есть, подошел к императору и осмелился взглянуть ему в глаза. Тут ведь не только вопрос вежливости (что, конечно же, тоже имело значение), но и проявление абсолютного бесстрашия. Этот человек, или кто он там на самом деле, не принимал концепций о долге и традициях, его поведение походило на яростные и непристойные выходки богов, неподвластных человеческим ожиданиям. Кто еще мог бы вести себя подобным образом совершенно безнаказанно? И как этот человек или нечеловек сумел собрать вокруг себя столько верных последователей, людей, знавших о репутации ацтеков уже много поколений и боявшихся их? Все эти семпоальцы, ксокотланцы, тласкальцы… А женщина, говорившая от имени этого неизвестного создания, почему она столь талантлива, если она не является посланницей богов?

Глава 29

Лапа Ягуара, мясник конкистадоров, имел доступ к стальным ножам с зазубренными лезвиями, небольшим топорам и другим разделывательным инструментам, а также лопаткам для извлечения внутренностей. В его распоряжении находились тонкие заостренные орудия для протыкания и вскрытия, орудия для свежевания, большие точильные камни. Он знал, где находилась кость, соединявшая шею с плечами, у оленя, обезьяны и любого мелкого животного. Он мог разделать любую ящерицу за пару мгновений. Потрошение рыбы было для него детской забавой. Как слуга, сопровождавший испанцев, он мог проникнуть во дворец, где спали офицеры. В особенности легко это удалось бы ему во время суматохи первого вечера пребывания испанцев в Теночтитлане. Вопрос состоял в том, какой метод выполнения его задачи стал бы самым быстрым и тихим, ведь Малинцин, которая, по слухам, спала с Кортесом этой ночью, могла проснуться и поймать его на горячем, и неизвестно, как она будет действовать. В этом случае ему пришлось бы убить и ее тоже. Несомненно, он готов был сделать это. Не то чтобы ему не нравилась мысль об убийстве предательницы, о том, что можно избавиться от нее раз и навсегда, но Лапа Ягуара решил, что лучше оставить Малинцин в живых, чтобы потом ее судили. Казнь женщины не являлась здесь редкостью. Он видел женские головы в куче черепов перед храмом. Это обычные преступницы или их захватили в плен? Давным-давно одну принцессу мешика, изменявшую мужу и заказывавшую скульптуры своих любовников, забили камнями до смерти за ее преступления.