Церковные Соборы в позднеантичной Италии (с хрестоматией) - Андрей Юрьевич Митрофанов

Через некоторое время, также в правление Грациана, в Антиохии произошел богословский спор, который еще в большей степени усилил непримиримость двух партий – павлинианской и мелетиевской. Непосредственным поводом для данного диспута послужило начало проповеди Аполлинария Лаодикийского, учившего о составности природы Христа. На основании знаменитой богословской формулы, ставшей впоследствии необычайно декларативной и выражавшейся в словах, что во Христе христиане обретают «μία φύσις τοῦ θεοῦ λόγου σεσαρκωμένη» («Единую природу Бога Слова воплотившуюся»), Аполлинарий, по свидетельству Феодорита Киррского, «иногда соглашался, что Христос принял плоть от Святой Девы, иногда утверждал, что плоть вместе с Богом Словом пришла с неба, иногда же – что Бог Слово ничего не принял от нас, но Сам родил плоть. Много и других басен и пустословия он присоединял к божественным обетованиям…»[572]. В действительности, для Аполлинария представлялось немыслимым совместить Божество и человечество в качестве равноценных естеств. По словам протоиерея Г. Флоровского, «Аполлинарий отказывался понять, как могут сраствориться в совершенном единстве «два совершенных»… Рассуждение Аполлинария опирается на предпосылку, что все действительное или «совершенное» ипостасно, что каждое естество осуществляется только в индивидах или особях. Поэтому, с одной стороны, полнота человечества во Христе предполагает в нем человеческое лицо или ипостась; и обратно, с другой стороны, – единство Богочеловеческого лика означает единство природы, предполагает μίαν φύσιν. Чтобы доказать действительность Богочеловеческого единства, Аполлинарий был поэтому вынужден отрицать «совершенство» или полноту человечества во Христе, – «несовершенное, соединившись с совершенным, не порождает двойства»… Другая соотносительная возможность, – отрицать полноту Божества во Христе, – для Аполлинария была неприемлема. Это означало бы прямой отказ от спасения… Ему казалось, и не без оснований, – что в такую крайность впадают антиохийские богословы… Аполлинарий был трихотомистом и трихотомически определял, что во Христе плоть и душа – человеческие, а «дух» – Божество Слова. Отсюда человечество Христа только подобно, а не единосущно нам…»[573]. Распространение проповеди Аполлинария, богословское основание которой было прямо противоположно традициям антиохийского богословия, привело к тому, что в самой Антиохии по прибытии императорского уполномоченного Сапора произошел упомянутый диспут о вере и о пользовании городскими церквями Антиохии между Павлином и Мелетием, деятельное участие в котором принял также верный Мелетию пресвитер Флавиан.

Ход данного антиохийского синода достаточно красноречив для характеристики взаимного отчуждения сторонников Павлина и Мелетия, приведшего к продолжению конфликта. Как свидетельствует Феодорит Киррский, симпатизировавший по прошествии полувека Мелетию, «когда военачальник Сапор, посланный Грацианом, прибыл (в Антиохию) и объявил императорский указ, Павлин стал утверждать, что он держится стороны Дамаса. То же утверждал, скрывая свою болезнь, и Аполлинарий. Святой Мелетий между тем хранил молчание и переносил их спор. Но мудрейший Флавиан, причисленный уже к сонму пресвитеров, прежде обратился к Павлину и в присутствии военачальника сказал: “Если ты, любезный, дорожишь общением с Дамасом, то покажи нам ясно сродство догматов. Дамас, исповедуя единое существо Троицы, прямо проповедует о трех ипостасях, а ты, напротив, отвергаешь троичность ипостасей. Покажи же нам согласие догматов и, по указу, возьми церкви”. После этих слов Флавиан обратился к Аполлинарию, призывая его принять учение папы Дамаса, выраженное скорее всего именно в Томосе Дамаса, экземпляр которого был у участников диспута. Флавиан говорил: «Удивляюсь тебе, друг, как ты с таким бесстыдством воюешь против истины. Ясно зная убеждение Дамаса, что Бог Слово принял всецело наше естество, ты всегда утверждаешь противное, ибо наш ум лишаешь спасения. Если же мы говорим ложь, обвиняя тебя в этом, то отвергни теперь вымышленное тобою нововведение, прими с любовью учение Дамаса и возьми священные храмы»[574]. Постоянно выставляя противников Мелетия в качестве заблудших врагов истины, не признающих Томос папы Дамаса, на которого они (точнее Павлин) всецело рассчитывали, Флавиан лишил их возможности отвечать на упреки. Как уточняет Феодорит, «такими-то истинными словами мудрейший Флавиан ограничил говорливость обоих»[575]. Видя затруднение противников, Мелетий попытался предложить Павлину компромисс в крайне дипломатичных и любезных выражениях, которые к тому же свидетельствуют в пользу того, что между общинами Павлина и Мелетия еще существовало общение. Феодорит доносит его реплику в таких словах: «Ибо с того самого времени, когда Господь овец вверил мне попечение об известных овцах, ты принял на себя заботу о других, и наши стада имеют общение благочестия, то соединим их, друг мой, и, оставив спор о первенстве, будем сообща пасти овец и сообща заботиться о них. Если же повод к спору представляет тебе стоящая на середине кафедра, то я постараюсь удалить его, именно – положу на нее святое Евангелие, а мы будем сидеть по сторонам его. Если придется мне первому окончить жизнь, ты друг, в то время один управляй стадом, а когда Бог велит тебе прежде меня испытать это, я опять, сколько станет сил, буду заботиться об овцах»[576].

По-видимому, воспринимая подобное предложение в качестве канонического недоразумения – ибо весь смысл епископского поставления всегда заключался в совершении персональной хиротонии определенного лица на определенную кафедру, – Павлин отказался от предложения и тогда «военачальник, обсудив сказанное, отдал церкви великому Мелетию, а Павлин продолжал управлять теми овцами, которые с самого начал отделились от стада»[577]. Таким образом, антиохийский синод завершился поражением Павлина, однако без наложения на него канонических наказаний, в силу чего раскол продолжался. Очевидно, авторитет Павлина в Риме и в целом на Западе был достаточно высок, и Мелетий по этой причине не желал подвергать «депозиции» (смещению с кафедры) признанного папой епископа.

Через несколько лет во время заседаний Константинопольского Собора 381 г., признанного впоследствии II Вселенским, Мелетий Антиохийский, игравший на Соборе существенную роль, скончался до его окончания. В результате отцы Собора утвердили на кафедре в Антиохии не Павлина, что следовало согласно упоминавшемся у Сократа антиохийским соглашениям, а энергичного последователся Мелетия – пресвитера Флавиана, столь яростно осуждавшего Павлина. Против такого решения пламенно выступал св. Григорий Богослов, однако, как отмечал А. П. Лебедев, отцы Константинопольского Собора ни в чем не желали уступить папе Дамасу, стоявшему за Павлином.

Так в Антиохии в 381 г. окончательно была установлена «восточная» иерархия, параллельная «западной», представленной Павлином, что в некотором смысле являлось зловещим предзнаменованием подобного, но уже окончательного разделения католической и православной иерархии в Антиохии, которому суждено будет произойти справедливого решения папы Пасхалия II через семь столетий. Как замечал Сократ Схоластик, «таким образом снова из-за епископов, а не из-за веры раскололась Антиохийская церковь»[578].

В 388 г., после того как скончался Павлин – антиохийский епископ, признанный папой, – большое количество антиохийцев не признало поставленного II Вселенским Собором Флавиана единоличным епископом, впоследствии преемником