Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

Герр Ховлиц тяжело поднялся с помощью трости:

— Я передам ваши слова, герр Мендельсон.

Феликс на мгновенье задержался в своём кресле, потом поднялся:

— Я сожалею, что разочаровываю ваших друзей, и надеюсь, что они поймут мои причины. — Затем с внезапной симпатией к этому сдержанному джентльмену, напоминавшему ему отца, добавил: — Я не сомневаюсь, что вы поймёте.

Банкир сделал несколько шагов по направлению к двери. Он взглянул прямо в глаза Феликса и улыбнулся:

— Ваш отец гордился бы вами, герр Мендельсон.

Со старомодной любезностью он поклонился, произнёс ритуальное:

— К вашим услугам, сэр, — и шаркающей походкой вышел из комнаты.

В ту ночь Феликс не мог уснуть. Он лежал неподвижно, подобно бестелесному, но живому духу, в полной темноте спальни, сознавая собственную физическую реальность только по биению сердца и едва заметной работе лёгких. Он знал, что Сесиль спит рядом, поскольку чувствовал слабое тепло, исходящее от её тела. Он также знал, что идёт дождь, потому что тихий звук падающих капель исходил из того места в темноте, где, как он знал, находилось окно. Внизу, в холле, часы пробили три. Он осторожно вылез из-под одеяла, протянул невидимую руку в сторону невидимого халата, завернул эту порцию дышащей темноты, которая была им самим, в невидимую же, но осязаемую темноту шёлка, бесформенной тенью бесшумно выскользнул из комнаты и направился в свой кабинет.

В камине всё ещё потрескивали дрова. Феликс зажёг свечу, и комната приобрела янтарный оттенок полуреальности. Он налил себе рюмку коньяку и сел у огня. Затем, подобно человеку, открывающему дамбу, позволил сдерживаемым, бурлящим эмоциям выплеснуться в область подсознания.

Ну что ж, он пройдёт через всю эту чертовщину ещё раз, но в последний... Он придёт к решению и покончит с этим. Одно очевидно: так больше продолжаться не может. Да, «Страсти» — великолепная музыка, и она должна быть исполнена. Да, он устал, очень устал. Он сделал всё, что мог, разве не так? Разве его вина, что пастор — нетерпимый дурак, что попечители — глыбы жира, пропитанного пивом, не способные ни на какую дальновидность, ни на какое великодушие? Его ли это вина, если Крюгер — полубезумный фанатик, мечтающий управлять Лейпцигом, если Мюллер — хитрый политикан без чести и принципов? Так что же он мог сделать, если все они ополчились против него и преисполнились решимости помешать ему — каждый по своим личным соображениям — исполнить «Страсти»? Что?.. Ввезти четыреста певцов из Берлина? Нанять целый оркестр? А как быть с органом? И где бы он исполнил «Страсти»? На улице? Абсурд.

А теперь вот явился этот Ховлиц со своей историей о лейпцигских евреях. Они тоже будут против него. Господи, неужели нет ни одного человека, который был бы на его стороне? Никого, кто бы что-нибудь понимал?.. Нет, никого! Даже его жена не за него. Даже его слуги. Что же ему делать? Бросить всем вызов? Разве он один прав, а все остальные ошибаются?.. Суждено ли ему быть поверженным и бежать из города из-за этой старой оратории? Смотрите, вот он, Феликс Мендельсон — Дон-Кихот музыки! Рыцарь проигранных дел! Он не воевал с ветряными мельницами, он просто воевал один с целым городом!..

Ну что ж, с него хватит! Пусть кто-нибудь другой исполняет «Страсти», если захочет, но не он... Он умывает руки. Он устал.

— Устал!.. Устал!.. Устал!.. — повторял Феликс вслух, и его слова, отозвавшиеся эхом в тишине комнаты, прозвучали как окончательный приговор.

Одним глотком он выпил коньяк и продолжал смотреть на догорающий огонь. Коньяк оставил во рту горький привкус. Он чувствовал себя совершенно опустошённым и выдохшимся. В мозгу возник образ отца, и он сердито отогнал его. Никаких идиотских угрызений совести, никакой тошнотворной сентиментальности. Он покончил со «Страстями», и не о чем волноваться. Он больше не хочет ни исполнять их, ни даже слышать о них. Сесиль будет счастлива. Бедная Силетт, она имела право на счастье после трудного времени, которое у неё было из-за его одержимости этой нелепой затеей. Но он исправит это: купит ей какое-нибудь красивое украшение. Она простит его. Возможно, теперь она будет лучше понимать его, увидит, как ему нужна, как он любит её. Счастливые дюссельдорфские дни снова вернутся. Что до остальных — пастора, попечителей, мэра, Ховлица, они смягчатся, когда узнают, что он отказывается от своего абсурдного проекта, и снова сделаются его друзьями. Всё будет хорошо, все будут довольны.

Феликс снова наполнил рюмку, вновь залпом осушил её и запрокинул голову. Он заморгал, поднялся и подошёл к рабочему столу. На нём стояла партитура «Страстей», и на первой странице всё ещё виднелось пятно от мясного сока. Он поднял тяжёлую пачку бумаги, бросил её в ящик шкафа и ногой в шлёпанце задвинул ящик.

— Ну вот и всё! — пробормотал он, тихо хохотнув.

Потом подошёл к окну и выглянул на улицу. Дождь перестал. На другой стороне парка высилось здание школы Святого Томаса, огромное и квадратное, с рядами маленьких окошек. В тишине дома часы пробили четыре. Небо расцветилось розовато-лиловыми разводами, извещая о наступлении рассвета.

Рассвет — час предательства...

Он стоял у окна, бледный и испуганный, словно ожидая услышать дальний крик петуха...

Председатель стукнул молоточком по столу и объявил собрание открытым.

— Как вы знаете, — начал он бодрым, деловым тоном, — мы собрались обсудить предложение нашего досточтимого герра директора о том, чтобы в этом сезоне было исполнено недавно обнаруженное им некое произведение старинной музыки. Однако, прежде чем мы займёмся достоинствами этого предложения, я считаю, что мой долг как председателя совета...

Феликс едва слышал слова мэра. Он ощущал жжение в глазах — они были словно засыпаны песком из-за бессонницы. Он ничего не ел, и от коньяка всё ещё горчило во рту. Он чувствовал себя усталым, апатичным и злым. Почему люди всегда произносят речи над трупом?..

Сквозь полузакрытые веки он рассматривал одиннадцать человек, сидящих за столом. Крюгер явился во всеоружии и просматривал стопку бумаг, готовый вступить в борьбу и уже предвкушая месть. Другие сидели неподвижно на своих стульях с высокими спинками, входя в роль судей. Он знал, что они уже обговорили этот вопрос между собой и решили отклонить его просьбу, но коллективная трусость имеет страсть к законности, поэтому они хотели пройти через фарс дебатов. И вот они с каменными лицами уставились перед собой, избегая смотреть друг на друга, и изо всех сил строили из себя мудрых и беспристрастных судей, которыми на самом деле не были.

— А теперь, — заключил мэр, — я предоставляю слово почётному попечителю герру Крюгеру, который изложит свой взгляд на этот вопрос.

Крюгер прочистил горло, но Феликс уже говорил.

— В этом нет необходимости, ваша светлость, — произнёс он ровным, усталым голосом. — Я пришёл к заключению, что исполнение «Страстей» возложит слишком большое финансовое бремя на совет...

— Дело здесь не в деньгах, — вмешался Крюгер, сжимая свои бесполезные записи. — У нас полно денег.