Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

Его взгляд упал на ректора, на этот раз с острой неприязнью. Доссенбах всё ещё говорил, перекатывая слова языком:

— Если бы его светлость когда-нибудь соизволил дать мне должность с высокой ответственностью, я бы стоял на своих принципах. Ибо что такое человек без принципов? Что бы ни случилось, я буду исполнять мой долг.

Слова гостя, эхом отозвавшиеся в уме Феликса, вывели его из себя. Его рука дрожала, когда он снова наполнял свой стакан. Старый дурак! Только послушайте его! И это при жизни, наполненной компромиссами и тёмными сделками... Он резко, почти не сознавая, что делает, оборвал профессора и заговорил сам:

— Конечно, вы будете исполнять свой долг. Вы будете делать это до тех пор, пока это не окажется неудобным, или неблагоразумным, или просто невыгодным.

Он поймал испуганный взгляд Сесиль, холодный прищур Амелии, остолбенение ректора, который смотрел на Феликса с открытым ртом. Но ничто уже не могло остановить его. Комната превратилась в водоворот лиц и огней. Пол под ногами качался, как палуба корабля. В нём поднялась волна мрачного, отчаянного веселья, изливаясь в приступе грубого хохота.

— Видите ли, мой бедный Доссенбах, вы не больше, чем я, человек принципов, человек долга. Вы предадите свою совесть при первой же возможности, как я предал свою. Поэтому прекратите болтать о долге и о вещах, которые к нам не имеют отношения, и давайте-ка лучше выпьем.

Феликс поднял рюмку, но ректор не присоединился к нему. Он уже вскочил на ноги, пунцовый от гнева, брызгая слюной, бросая на стол скомканную салфетку, в то время как его жена носилась по комнате, словно была в огне, а Сесиль бегала за ней, бессвязно умоляя успокоиться, и по щекам у неё текли слёзы.

Но в её глазах уже не было слёз, когда через минуту она вернулась в столовую.

— Как ты мог? — произнесла она, угрожающе растягивая слова. — Как ты мог? — повторила она, стоя по другую сторону стола как дрожащая статуя.

— Мог — что? — Феликс осушил свой стакан, причмокнул языком. — Отличное вино! Я же сказал правду, не так ли?

— Ты пьян. — Она словно выплюнула в него это слово.

— Ну и что, если и пьян. Но не от вина, а от десяти лет одиночества и разочарования. — Он стукнул кулаком по столу. — Сядь! — прорычал он. — Сядь и выслушай меня.

Но её гнев был равен его собственному. Глаза на её бескровном лице смотрели на него не мигая.

— Не буду! Не буду слушать тебя. Я уже слишком долго тебя слушала.

Он вскочил:

— О, даже так?

— Да... да... И больше не буду!

После этого они уже больше не отвечали на вопросы друг друга, а кричали одновременно через стол, изливая сдерживаемые до сих пор обиды в потоке слов, крича, чтобы быть услышанными, как ссорящиеся молодожёны-плебеи. Они боролись так, как могут бороться те, кто любил, — непоследовательно и неувлеченно, нацеливая словесные удары со смертельной точностью людей, хорошо знающих друг друга и старающихся уже не убеждать, а только причинять боль. Она терпела его настроения, его насмешки, его экстравагантность. Она была хорошей женой, дала ему завидный дом, славных детей.

— Но ты всё разрушаешь! — взвизгнула Сесиль. — Всё!

— А ты... ты разрушаешь меня! — крикнул Феликс в свою очередь.

Хорошая жена? Ха-ха-ха, ничего себе хорошая! Хорошая жена не просто ведёт дом и подаёт обед — она даёт мужу дружбу, нежность и любовь.

— Да, любовь! — проревел он. — Но ты даже не понимаешь значения этого слова!

— Как ты можешь такое говорить?! — возмутилась она. — Я любила тебя всем сердцем.

— Но больше не любишь. Ведь так? Скажи, ради Бога, скажи, что ты не любишь меня.

Сесиль смотрела на него, покачивая головой.

— Я теперь сама не знаю, — пробормотала она.

На одно трепетное мгновенье ему захотелось поднять её на руки, отнести наверх, как в счастливые дюссельдорфские дни. Но десять лет непонимания удержали его.

— Нам больше не о чем говорить. — Голос Феликса был ровным, глаза холодными. — Мы не понимаем друг друга и никогда не поймём. Возвращайся к своей дорогой, замечательной maman. Она будет счастлива, что ты вернулась, и скажет тебе, какой я грубиян и как тебе повезло, что ты от меня избавилась.

— Значит, это конец?

Он собирался сказать «да», но не мог выговорить это слово.

— Время покажет, — произнёс он глухим, безжизненным голосом. — Я уезжаю на несколько недель в Дрезден. Потом посмотрим. Но я никогда не вернусь в этот город. Я уже ушёл в отставку.

Эта новость поразила её.

— Ты... что?

— Да. Сегодня. Когда отказался от исполнения «Страстей». Больше нет причины, по которой я должен здесь оставаться. Я планировал уйти в конце сезона, но напишу совету из Дрездена и покончу со всем здесь немедленно, как только завершу свою миссию. Я обязан это сделать для них.

Несколько секунд Сесиль молчала.

— Ты хочешь уехать? — спросила она холодно. — Ты устал от меня?

— Я устал не от тебя. — Его тон соответствовал её интонации. — Я устал оттого, что мы чужие, живя в одном доме.

Внезапно её тело содрогнулось в приступе гнева.

— Ну что ж, тогда поезжай! Поезжай!..

Последнее слово Сесиль крикнула, выбегая из столовой. Он услышал стук её каблучков на лестнице, звук захлопывающейся двери.

Потом всё стихло.

Он медленно прошёл в кабинет и несколько минут постоял у окна. Шёл дождь... Как всегда в Лейпциге... Ну что ж, всё кончено. Как мало нужно времени, чтобы разбить жизнь... дне жизни... Теперь он один. Остался только Карл, дорогой старина Карл в Лондоне. Он поймёт...

Феликс сел за письменный стол, вынул перо и начал писать:

«Мой дорогой друг,

В течение двух лет я был счастлив так, как только может быть счастлив человек, но уже давно я несчастен...»[110]

В лучах бледного солнца послеобеденный Дрезден имел очарование хрупких барочных фарфоровых статуэток, составлявших его славу. По прибытии Феликс поехал в отель на Театральной площади и был встречен администратором, который называл его «ваша светлость» и лично препроводил в номер люкс. Он находился на втором этаже в конце длинного коридора, устланного красным ковром, и состоял из большой спальни с высокими потолками, просторной ванной комнаты, украшенной фресками в медальонах, изображающих скромных, пышнотелых, обнажённых женщин, и гостиной, из одного окна которой открывался прекрасный вид на реку Эльбу и мост Августа, а из другого — на Цвингер и его английский парк.