Олимп - Дэн Симмонс

Хмуро кивнув, рыжеволосый грек берёт схолиаста за горло.

– Давай используй свой медальон… сейчас же! Прежде чем поднять руку, Хокенберри спрашивает:

– Ты отпустишь меня, как только я это сделаю? Оставишь в живых?

– Ну конечно! – рычит сын Атрея, но даже Ада замечает искру в зловещем взоре, который он бросает на Елену.

– Даю слово, что мой супруг Менелай не причинит тебе вреда, – молвит красавица. – А теперь – торопись. Кажется, я слышу чьи-то шаги на лестнице.

Зажмурившись, учёный хватает золотой медальон, поворачивает что-то на его поверхности, и вот уже мужчины исчезают, а в воздухе раздаётся тихий хлопок.

С минуту Ада ждёт на полуразрушенной площадке вместе с Еленой Троянской. Налетевший ветер свистит и завывает в щелях между камнями, доносит с равнины, залитой огнями, отчаянные вопли отходящих греков и наступающих троянцев. В городе царит ликование.

Внезапно появляется Хокенберри.

– Ты оказалась права, меня никто не преследовал, – произносит он и берёт красавицу за руку. – Сегодня и без того слишком жарко. – Бывший служитель Музы кивает на небосвод, переполненный летающими колесницами, перечёркнутый молниями пылающих энергетических стрел.

Мужчина тянется к медальону, однако снова медлит.

– Уверена, что Менелай не прикончит меня, когда ты будешь на месте, Елена?

– Он тебя не тронет, – почти рассеянно откликается дочь Зевса, прислушиваясь к мнимым шагам на лестнице. Ада слышит лишь ветер и далёкие выкрики.

– Погоди секунду, Хок-эн-беа-уиии, – говорит красавица. – Должна сказать, что ты был хорошим любовником… и добрым другом. Знаешь, я тебя обожаю.

– И я тебя… – мужчина сглатывает, – обожаю… Елена. Женщина с чёрными как смоль волосами улыбается.

– Я не отправлюсь к Менелаю, Хок-эн-беа-уиии. Я его ненавижу. И очень боюсь. Никогда больше не покорюсь такому, как он.

Схолиаст удивлённо моргает и смотрит вслед удаляющимся ахейцам. Теперь они перестраивают ряды за линией собственных укреплений в двух милях от города, у бесконечных ставок и костров, там, где сохнут на песке неисчислимые чёрные корабли.

– Он тебя убьёт, если сможет ворваться в город, – хрипло произносит учёный.

– Верно.

– Хочешь, я квитирую тебя куда-нибудь подальше отсюда? В безопасное место?

– А это правда, мой милый Хок-эн-беа-уиии, что мир обезлюдел? И что великие города пусты? Родная Спарта? Каменистые пашни и пастбища? Одиссеев остров Итака? Персидские крепости?

Мужчина кусает нижнюю губу, потом наконец отвечает:

– Да. Это правда.

– Тогда куда же мне деться, Хок-эн-беа-уиии? Может, на гору Олимп? Так ведь небесная Дырка пропала, и олимпийцы посходили с ума.

Схолиаст разводит руками.

– Значит, нам остаётся надеяться, что Гектор и его легионы не допустят в город врага, Елена… милая. Клянусь, как бы всё ни обернулось, я никогда не скажу Менелаю, что ты сама решила остаться.

– Знаю, – кивает красавица.

Из широкого рукава её платья в ладонь выскальзывает кинжал. Короткий взмах рукой – и короткий, но очень острый клинок вонзается Хокенберри под рёбра до самой рукоятки. Елена поворачивает лезвие, чтобы отыскать сердце.

Мужчина разевает рот в беззвучном крике, хрипит, хватается за обагрённый живот и падает словно подкошенный.

Но перед этим красавица успевает выдернуть кинжал.

– Прощай, Хок-эн-беа-уиии.

Она торопливо спускается по ступеням, почти не шурша сандалиями по камню.

Ада сочувственно смотрит на истекающего кровью мужчину. Если бы можно было ему помочь! Однако она – только зрительница, невидимая и не способная вмешаться. Повинуясь неожиданному порыву, хозяйка Ардис-холла прикасается к туринской пелене, нащупывает вшитую микросхему и, припомнив, как Харман общался с соньером, представляет себе три синих квадрата в красных окружностях.

И вдруг оказывается на месте. Она стоит на порушенной, открытой ветрам платформе безверхой башни Илиона. Нет, Ада не любуется драмой, она действительно здесь. Холодный ветер треплет её блузку и юбку. С рыночной площади, что видна далеко внизу, долетают густые запахи скота и какой-то незнакомой еды. До слуха доносится рёв битвы у городской стены, воздух содрогается от грома колоколов и гонгов. Опустив глаза, супруга Хармана видит собственные ноги на потрескавшейся каменной кладке.

– Помогите… мне… пожалуйста, – сипит умирающий.

Герой туринской драмы говорит это на стандартном английском.

Ада в ужасе расширяет глаза: неужели он видит её? Смотрит на неё? Мужчина из последних сил поднимает левую руку и тянется к нежданной гостье, без слов умоляя, заклиная, упрашивая…

Зрительница сорвала пелену со лба.

И вновь оказалась в Ардис-холле, у себя в спальне. Дрожа от страха, с бешено бьющимся сердцем, Ада сверилась с напульс-ной функцией и уточнила время. Всего лишь десять минут миновало с тех пор, как она прилегла с повязкой на лице; сорок пять минут назад её возлюбленный Харман улетел на соньере. Разум слегка мутился, к горлу подкатывала тошнота: можно было подумать, что к будущей матери возвращается утренняя слабость. Владелица особняка попыталась отмахнуться от неприятного ощущения, проникнуться новой уверенностью, но дурнота лишь усилилась.

Скомкав туринскую пелену и запрятав её в ящик для белья, Ада поспешила вниз посмотреть, как дела в Ардисе и в окрестностях.

Харман даже не ожидал, что полёт к Золотым Воротам окажется настолько волнующим, а уж воображения путешественнику было не занимать. Это ведь он, единственный на борту соньера, однажды оседлал циклон, усевшись на деревянном кресле, и молнией взвился из Средиземного Бассейна к астероиду на экваториальном кольце, после чего мужчину, казалось, ничто уже не могло поразить или напугать.

Нынешний полёт почти не уступал тому памятному происшествию.

Машина с воем преодолела звуковой барьер (Харман познакомился с понятием звукового барьера месяцем ранее, «проглотив» очередную научную книгу) ещё до того, как достигла высоты в две тысячи футов. Прорвавшись через верхний облачный слой к яркому солнечному свету, она уже двигалась почти отвесно и обгоняла собственные звуковые удары, хотя, конечно, поездку нельзя было и близко назвать безмолвной. Воздух так яростно шипел и ревел за пределами силового поля, что путешественникам не удалось бы перемолвиться даже словом.

Однако они и не пытались завести разговор. То же самое поле, которое защищало пассажиров и пилота от бушующего ветра, вжимало их, распластавшихся ниц, в мягкие ниши; Никто продолжал оставаться без сознания, Ханна одной рукой обнимала его, а Петир, широко распахнув глаза, косился через плечо на редеющие далеко внизу облака.