Юность - Карл Уве Кнаусгорд

Однако ничего не произошло. Я решил, что она слишком юная, что мы едва знакомы и что следует действовать осторожнее…

Впрочем, все было не совсем так.

На самом деле я просто кончил раньше, чем все началось.

Мне было так стыдно, что я лежал совершенно неподвижно, боясь разоблачить себя.

И не только тогда, а каждый раз, когда мы ложились с ней в постель.

На первом редакционном совете в «Фэдреланнсвеннен» я предложил написать статью о Сиссель Хюрхьебё.

— Ее расхваливают в газетах, ее пластинки продаются гигантскими тиражами, но, собственно, почему? — спросил я.

— Идея хорошая. Пиши, — одобрил Стейнар.

«Почему Сиссель продается?» — гласил заголовок. «Попробуем имя на вкус, — писал я. — Сиссель…» — и дальше рассуждал о возникающих ассоциациях с христианством, сельским обществом и национализмом[32], недаром на обложку поместили ее снимок в национальном костюме? Ведь она символизирует все самое неприятное, фальшь, лицемерие, стереотипы — гребаная открытка того мира, которому по вкусу подобная красота, да еще и не слишком притязательная по форме?

В последующие дни на газету обрушился шквал читательских откликов. Один из них начинался словами: «Карл Уве Кнаусгор. Попробуем имя на вкус» — а потом автор разглагольствовал о скудной жизни на ферме (гор), раскинувшейся на голом холме (кнаус). «Фэдреланнсвеннен» была газета популярная, имела постоянных читателей, и мои новаторские, авангардные провокации были не для них, поэтому вскоре там напечатали несколько хвалебных статей о Сиссель Хюрхьебё.

Мне все это нравилось — наконец-то мое имя вырвалось из анонимной толпы, пускай не сильно, но и не слабо.

На следующих выходных после того, как мою статью напечатали, дома гостил Ингве и мы, как обычно, пошли к бабушке с дедушкой. В тот день их навестил и Гуннар. Стоило нам войти на кухню, как он вскочил и уставился на меня.

— Да это же наш всезнайка, — проговорил он.

Я глупо заулыбался.

— Ты кем себя возомнил? — спросил он. — Ты хоть соображаешь, каким придурком себя выставил? Видимо, нет. Думаешь, ты хоть что-то собой представляешь?

— Ты о чем? — пробормотал я, прекрасно понимая, о чем он.

— Решил, стало быть, что один все знаешь, а остальные ошибаются? Ты — семнадцатилетний гимназист! Ты вообще ничего не смыслишь. А берешься судить вкусы других. Какая глупость!

Я молча смотрел в пол. Ингве тоже опустил голову.

— Сиссель Хюрхьебё — известная и популярная певица. Ее хвалит критика и любит публика! И тут ты заявляешь, что нет, все, мол, ошибаются! Ты! Нет, — он покачал головой. — Нет, нет.

Прежде я еще не видел его таким сердитым и злым, и совсем растерялся.

— Ладно, я вообще-то уже ухожу, — сказал он. — Рад тебя видеть, Ингве. Все еще в Бергене учишься?

— Пока да, — ответил он, — но осенью поеду в Китай.

— Надо же! — удивился Гуннар. — Решил мир посмотреть!

И он ушел, а мы повернулись к бабушке с дедушкой, которые сидели за столом и делали вид, будто этой сцены не было.

— По крайней мере, я с тобой согласен, — сказал Ингве, когда мы возвращались домой. — По-моему, ты все верно написал.

— Вот и мне так кажется, — я усмехнулся, слегка от всего этого ошалевший.

Мы с Сесилией часами болтали по телефону. Волевая и дисциплинированная, она много времени проводила на балетных занятиях, ей все давалось легко, и она была распахнута навстречу жизни. Но присутствовало в ней и нечто закрытое, или безмолвное, чего я не понимал, но замечал. На выходных я добирался до нее попутками, а иногда она приезжала ко мне. Мне больше нравилось самому у них бывать, потому что ко мне в их семье тоже относились как к сыну, пускай и менее серьезно, чем к Ингве, по крайней мере, такое у меня складывалось впечатление; мы были младшими братом и сестрой, и оттого нас считали менее значимыми, словно мы лишь передразнивали старших, не были сами собой, не были вправе поступать по-своему.

Но наедине, мы, разумеется, становились собой. Нас обступала осень, в ее сумраке мы шли, держась за руки или обнявшись, я и Сесилия — одновременно очаровательная и сильная, открытая и замкнутая, сыплющая жаргонными клише и искренняя насквозь.

Однажды вечером мы с ней дошли до начальной школы, куда я когда-то ходил, — она располагалась поблизости от их дома. Я ушел оттуда в двенадцатилетнем возрасте, а сейчас мне было семнадцать. Эти пять лет ощущались точно вечность, почти ничто не связывало меня с тем, каким я был прежде, и о своей тогдашней жизни я почти не помнил.

Но вид школы, в сумерках будто парящей в тумане, всколыхнул во мне воспоминания. Я выпустил руку Сесилии, подошел к зданию и прижал ладонь к почерневшим доскам. Школа существовала в реальности, а не только где-то в моем воображении. От чувств на глаза навернулись слезы, меня словно снова охватил тот щедрый мир, которым было мое детство.

И туман, да. Я обожал туман, обожал то, во что он превращает мир вокруг.

Я вспомнил, как мы с Гейром, Анной Лисбет и Сольвейг бегали тут в тумане, и воспоминание это было настолько сильным, что почти причиняло боль. Оно разрывало меня. Сырой гравий, блестящие от влаги деревья, мерцающие, светящиеся огни.

— Так странно думать, что ты тут когда-то ходил, — сказала Сесилия. — Для меня ты и Санднес не связаны.

— Для меня тоже. — Я взял ее за руку.

Мы прошлись вдоль здания до пристройки, которая в моем воображаемом мире воспоминаний была совершенно новенькой. Я все время вытягивал шею, жадно впиваясь взглядом в то, что видел, впитывая все вокруг.

— Но мы же, получается, одновременно тут учились? — спросил я, когда мы спускались по склону к футбольному полю.

— Да, — ответила она. — Когда ты учился в шестом, я ходила в пятый.

— А Кристин — в восьмой, а Ингве — в первый класс гимназии, — добавил я.

— А сейчас я учусь во втором классе гимназии, — сказала она.

— Да, мир тесен, — вздохнул я.

Мы посмеялись и прошли по пустому полю до дороги, ведущей через лес к Конгсхавну. Через несколько сотен метров чувство узнавания исчезло: мы вышли на окраину детства, здесь я бывал всего несколько раз, и теперь пейзаж напоминал сон, когда видишь его впервые и одновременно узнаешь.

Все было удивительным. Удивительно было оказаться здесь, идти здесь вместе с Сесилией, с сестрой которой встречается Ингве. Удивительно было возвращаться к маме и нашей обычной жизни, такой непохожей на ту, которой я жил за стенами дома.

Я начал работать на другой местной радиостанции. Она была больше, с новым оборудованием, и находилась в потрясающем помещении. Они сами предложили мне работать у них, и я согласился. Я по-прежнему играл в футбол и писал статьи, и все чаще где-то пропадал. Когда я не тусовался с Хильдой, Эйриком и Ларсом, то пил с Эспеном и его приятелями, или с ребятами с радио, или зависал где-нибудь с Яном Видаром. Сесилия в этот мир не вписывалась. Она представляла собой нечто другое. Когда я пил в «Погребке», она казалась недосягаемо далекой, а когда находился рядом — бесконечно близкой.