свободно ходить, прыгать, взбираться куда угодно, танцевать, но лучше всего нам думается в тиши безмолвных гор или у самого-самого моря, там, где и тропинки становятся задумчивыми. Если мы хотим оценить книгу, человека или музыку, мы в первую очередь задаемся вопросом: может ли он ходить? Или так: может ли он танцевать?.. Мы мало читаем, но это не значит, что мы читаем хуже – о, как быстро мы угадываем, как пришел тот или иной автор именно к этой мысли, мы даже ясно представляем себе, как он корпел – сидя за столом, поставив перед носом чернильницу, согнувшись в три погибели, уткнувшись в лист бумаги: такую книгу мы одолеем быстро, без труда! Внутренняя скованность выдает себя со всеми потрохами – тут можно биться об заклад – так же, как ударяет в нос затхлость пыльных комнат или бросаются в глаза низкие потолки и теснота. Такие чувства испытал я, когда захлопнул одну честную ученую книгу, – с благодарностью, большой благодарностью, но и с облегчением… Во всякой ученой книге есть что-то давящее, задавленное; и непременно где-нибудь меж строк проглянет «специалист», его усердие, его серьезность, его озлобленность и самомнение, уверенность в бесспорном превосходстве своих идей, до которых он дошел своим умом – своим горбом: у каждого специалиста есть свой горб. Ученая книга всегда отражает искалеченную душу: любое ремесло калечит. Взгляните хотя бы на друзей своей юности, после того как они овладели ученой премудростью: увы, на деле-то бывает как раз наоборот! Это она в какой-то момент завладевает всеми их помыслами, навсегда обращая их в одержимых! Сидят в своем углу, задавленные, изменившиеся до неузнаваемости, утратившие свободу, равновесие, исхудавшие – только кожа да кости, – и только одно лишь место не потеряло еще своей идеальной округлости, – зрелище, вызывающее молчаливое сочувствие всякого, кто знавал их прежде. Конечно, хорошо иметь золотые руки, доброе ремесло всегда прокормит и, как говорится, плеч не оттянет, да только золото то оборачивается свинцом, и лежит на сердце тяжким грузом, и давит на душу, и давит, пока совсем ее не перекорежит, превратив в нечто безобразное и несуразное. С этим уж ничего не поделаешь. И не нужно обольщаться, думая, будто бы благодаря умелому воспитанию можно избежать этого обезображивания. «За всякое мастерство приходится дорого платить на нашей земле, где, наверное, все дается дорогой ценой, – ведь совершенства в своем деле достигает лишь тот, кто приносит себя в жертву делу. Но вам-то не по нраву такой путь, вам хочется заполучить все то же самое, но только «подешевле», а главное – без лишних хлопот, – не правда ли, любезные мои современники? Ну что же! Но только знайте, за эту цену вы получите другой товар и вместо искусного умельца, мастера вам придется довольствоваться – литератором, этим пронырливым «мастером на все руки», – при его ремесле горбатиться особо не надо, разве что слегка прогнуть спину в угодливом поклоне перед вами, как подобает настоящему лакею духа, «слуге» образования, – литератором, который в сущности –
ничто, но хочет заменить собою все, он строит из себя великого знатока и «представляет» его настолько убедительно, что, войдя в роль, без громких слов покорно принимает деньги, почести и славу. Но нет, мои ученые друзья! Как хорошо, что у вас есть этот самый горб! Я славлю вас за это! А также за то, что вы, подобно мне, презираете всех пресловутых литераторов и дармоедов от образования! За то, что вы не умеете торговать духом! И ценность всякой вашей мысли не поддается денежному исчислению! И вы никогда не рядитесь в чужие одежды! И ваше единственное желание – достичь совершенства в своем ремесле! Вы с благоговейным почтением взираете на всякое проявление мастерства, искусности и самым решительным образом гоните от себя все мнимое, искусственное, пускающее пыль в глаза, мельтешащее, демагогическое, актерское in litteris et artibus[51] – все то, что не может привести вам убедительных доказательств
добротной подготовки и выучки! (И никакая гениальность не в состоянии восполнить такой пробел, хотя она, конечно, весьма умело скрадывает сей досадный недостаток: достаточно хорошенько приглядеться к нашим талантливейшим художникам и музыкантам, чтобы понять это, – таланты, они почти все до одного, с их гибкостью манер и даже принципов, пускают в ход доступные средства, дабы создать искусственным путем
видимость той добротности, солидности привитых некогда зачатков знаний и культуры, хотя, конечно, сами нисколько не обольщаются на сей счет, зная цену своей лжи, которая нисколько не заглушает укоры совести. Ведь вы, надеюсь, знаете! Все современные таланты страдают от укоров совести…)
367
По какому принципу следует различать произведения искусства. Все, что облечено в форму мысли, поэзии, живописи, музыки, архитектуры и скульптуры, относится либо к монологическому искусству, либо к искусству, предназначенному для публики. К последнему виду можно причислить и то псевдомонологическое художественное творчество, которое основывается на вере в Бога, – всю лирику молитвы: ведь для человека верующего вовсе не существует никакого одиночества – это придумали мы с вами, неверующие. Среди всех законов зрения, которым подчиняется художник, нет, на мой взгляд, более противоположных друг другу, чем эти два: либо он взирает на рождающееся творение рук своих (на «себя») глазами стороннего наблюдателя, либо он говорит, «забыв весь мир», что составляет важнейшую особенность всякого монологического искусства, – оно покоится на забвении, – это музыка забвения.
368
Мнение циника. Мои возражения против музыки Вагнера относятся к области физиологии – к чему стыдливо прикрываться эстетическими формулами? Я приведу лишь «голые факты»: под воздействием этой музыки у меня затрудняется дыхание, мгновенно реагирует моя нога – она начинает злиться и бунтовать: ей подавай такт, танец, марш, от музыки она требует прежде всего упоения, а упоительными могут быть только хорошая ходьба, марширование, прыжки и танцы. Но разве против этого не восстает мой желудок? Мое сердце? Мое давление? Мое нутро? Не потеряю ли я так и голос? И тогда я задаю себе вопрос: а чего же, собственно говоря, ждет мое тело от музыки? Я думаю – облегчения: оно мечтает о том, чтобы легкие-смелые-озорные-бойкие ритмы взбодрили все животные функции; чтобы медно-свинцовая жизнь покрылась позолотой чисто золотых, нежных гармоний. Моя тоска желает укрыться в глубинах совершенства и отдохнуть: для этого мне нужна музыка. Какой мне толк от драмы! Что мне все эти судороги высоконравственных восторгов, которыми упивается «народ»! Что мне все эти кривляния ломак актеров!.. Нетрудно догадаться, что театр противен мне до глубины души, – но Вагнер – как раз наоборот, он театрал, актер, восторженный поклонник лицедейства, каких еще не видывал
