Падение кумиров - Фридрих Вильгельм Ницше

и не более того! Ведь что такое amor, что deus, если нет в них ни капельки живой крови?..). In summa: весь философский идеализм был до сих пор чем-то вроде заболевания, за исключением тех случаев, когда он, как в случае с Платоном, не был мерой предосторожности, охраняющей излишне крепкое, опасное здоровье, страх перед избытком излишне сильных чувств, мудростью мудрого сократика. Быть может, мы, нынешнее поколение, обладаем не слишком крепким здоровьем и оттого нам не нужен идеализм Платона? И мы не испытываем страха перед чувствами.

373

Ложные представления о «научности». Согласно табели о рангах, ученые, как представители среднего духовного сословия, не имеют права даже близко подходить к истинно великим проблемам и вопросам, которые требуют и мужества, и острого глаза, – им до этого еще надо дорасти, – но главное, та внутренняя потребность, в силу которой они становятся исследователями, присущее им чутье и готовность отстаивать именно такой порядок вещей, а не иной, их страхи и надежды, – слишком уж быстро притупляется и умиротворяется. Та фантастическая идея, например, что полностью завладела умом такого педанта, как англичанин Герберт Спенсер, который, поддавшись ей, вознамерился соединить несоединимое и провел линию надежды, идеальную горизонталь, эта его сказка об окончательном примирении «эгоизма и альтруизма» вызывает у таких людей, как мы, почти что отвращение: с такими перспективами, которые навязывает Спенсер как единственно возможные, человечество заслуживает, как нам кажется, только презрения и уничтожения! Но уже само по себе то, что он сумел невольно уловить нечто вселяющее спасительную надежду, тогда как все другие здесь видели лишь отвратительную перспективу – иначе они и не могли судить, – является проблемой величайшей важности, о которой едва ли подозревал сам Спенсер… Точно так же обстоит дело с той верой, которой довольствуются ныне столь многие естествоиспытатели-материалисты, – верой в мир, который должен иметь точные эквиваленты и соответствия в сознании человека и его ценностных понятиях, в «мир истины», с которым мы изо всех сил пытаемся справиться, напрягая наш квадратный умишко. Но как же так! Неужели мы и впрямь позволим низвести все бытие до уровня бесконечных голых формул, предписывающих рабское повиновение, – предмет для упражнений математиков, не вылезающих из своих кабинетов? Прежде всего не следует так оголять бытие, лишая его многообразия: нужно хотя бы соблюдать приличия, милостивые государи, приличия, которые требуют благоговейного почтения к тому, что выше уровня вашего понимания! Уверенность в том, что только одна-единственная интерпретация мира имеет право на существование, а именно та, которая оправдывает ваше собственное существование, которая дает возможность проведения исследований и изысканий методами, каковые представляются вам научными (вы, очевидно, хотите сказать, механистическими?), интерпретация, которая допускает только то, что поддается исчислению, подсчету, взвешиванию, что можно видеть и осязать, – такая интерпретация есть сущее невежество и глупость, если только не душевная болезнь, идиотизм. Разве нельзя допустить, что как раз более вероятно совсем другое, что именно самый верхний слой бытия, его внешняя сторона – то, что видно сразу, невооруженным глазом, его видимая оболочка, – в первую очередь доступны восприятию? а может быть, даже это единственное, что доступно восприятию? «Научная» интерпретация мира, как вы ее понимаете, может, несмотря ни на что, оказаться самой глупой, то есть самой тупой из всех возможных интерпретаций мира: пусть зарубят себе это на носу господа механисты, которые нынче не прочь примазаться к философам со своей идеей о том, будто бы механика – учение об основополагающих законах, на которых, как на фундаменте, зиждется вся конструкция бытия. Но ведь признание механической сущности бытия означает признание его бессмысленности! Если, к примеру, допустить, что музыку пришлось бы оценивать с точки зрения того, что в ней поддается исчислению, вычислению и формульному выражению, – насколько абсурдной была бы такая «научная» оценка музыки! Что можно было бы из нее понять, уразуметь и уловить! Ровным счетом ничего, ничего из того, что, собственно, составляет в ней «музыку»!..

374

Наша новая «бесконечность». Как далеко простирается перспективный характер бытия, и не является ли это вообще его единственной чертой, не превращается ли бытие без интерпретаций, так сказать без «смысла», – как раз в «бессмыслицу», а может быть, с другой стороны, во всяком бытии заложено интерпретирующее начало, – вполне естественно, что с этими вопросами не под силу справиться даже интеллекту, сколь тщательно, предельно честно и усердно он ни анализировал бы самое себя: ибо человеческий интеллект, занимаясь подобным анализом, не может рассматривать себя с точки зрения своих перспективных форм и ограничиваться только ими. Нам не дано увидеть то, что происходит за углом: а ведь как гложет любопытство, как хочется узнать, какие еще бывают интеллекты и перспективы; вот, например, могут ли какие-нибудь существа воспринимать время в обратном направлении или попеременно то в одном, то в другом (что задало бы совершенно иное направление жизни и иное понятие причины и следствия). Но я полагаю, что ныне нам, по крайней мере, не придет в голову нелепая затея, сидя в своем углу, нахально утверждать, будто бы имеют право на существование лишь те перспективы, которые исходят из нашего угла. Скорее наоборот, мы лишний раз убедились в «бесконечности» мира, поскольку не сумели доказать невозможность того, что он заключает в себе бесконечное число интерпретаций. И снова нас охватывает священный ужас: но кому нынче захочется по старинке, недолго думая, обожествлять это страшное чудище, этот неведомый мир? И чуть что не молиться впредь на эту «неведомщину», как на «Неведомого Бога»? Ах, в неизвестном всегда так много возможностей интерпретировать мир, позволяющих обойтись без бога, – пожалуй, в этих интерпретациях даже чересчур уж много всякой чертовщины, дурости и глупости, – включая нашу человеческую, слишком человеческую, которая нам так хорошо знакома…

375

Почему мы кажемся эпикурейцами. Мы, современные люди, очень осторожны по отношению к твердым убеждениям; наша недоверчивость чутко улавливает весь тот пленительный обман, уловки совести, которые можно обнаружить во всякой истовой вере, во всяком безоговорочном «да» и «нет»: чем это объясняется? Возможно, в известной степени здесь проявляется, если угодно, осторожность «ребенка, который уже раз обжегся», осторожность разочарованного идеалиста, но в еще большей степени здесь все же говорит неуемное любопытство отчаянного бездельника, который, измаявшись от праздности в своих четырех стенах, в отчаяньи вырывается на волю и вот блаженствует и упивается безграничностью, «свободой как таковой». И это пробуждает почти что эпикурейскую страсть к познанию, которая цепко ухватывает неоднозначность окружающих вещей, – равно как и отвращение к высокопарным речам и жестам, которыми изъясняется мораль, а также неприятие всех этих нелепых, неуклюжих контраргументов и гордое сознание собственной искушенности по части всевозможных