Дикий барин в домашних условиях - Джон Шемякин

Теперь змеюка осталась одна, сменила кожу и притаилась.

А раньше лютовал ресторан, говорю. Провонял весь мой подъезд своими купатами и кебабами. Даже у меня, застарелого химика, глаза слезились, а от пальто моего несло так, что однажды группа ошалевших алкоголиков занюхивала мной свою парковую водочку.

Трижды и ещё раз по трижды бросался я на приступ картвельской твердыни и отбегал прочь, тяжело водя рваными боками. Жиробаранье марево не рассеивалось, а всё сгущалось. И в нём, меж слоистых дымов, бродили по квартире мои беззащитные домашние, спотыкаясь о тела ослабевших и выбывших.

Потом я поставил прямо у входа в заведение машину скорой помощи с распахнутыми дверцами и куском отвратительной зелёной клеёнки на асфальте чуть поодаль. И вентиляция у грузин вдруг странным образом заработала. А мне, радостно смущённому, прямо на лифте привезли спецталон, по предъявлению которого я могу в ресторане делать буквально всё, включая экстремизм в составе группы лиц с привлечением труда несовершеннолетних.

Решил проверить сегодня мандат в деле и, надев чистое, пробежавшись проворно пальцами по всевозможным пуговицам, вошёл в зловещие чертоги.

Я люблю уездные рестораны. В них можно ожидать всего, чего угодно. А это мне нравится. Могут накормить, а могут и бутылкой по башке прямо над дымящимся борщом отоварить. Лотерея. А ты ведь только поинтересовался фальцетом насчёт наличия мраморной говядины. Ты ведь с дамой – кандидатом физико-математических наук, а вдруг уже лежишь, томно раскинув руки, на раскисших опилках, и тебя волокут за ноги чьи-то небритые братья под усталые визги крашеных шалав.

Иногда можно отделаться легким отравлением или задушевной беседой с официантом-девочкой, а потом – потеря сознания и алименты. Это не страшно. Ведь иной раз можно очнуться и выпасть из багажника.

Вокруг туман, горы и догорает чей-то «крузер» у обрыва. А ты босиком на сизом инее, над тобой небо и орлы, а впереди яма и совершенно ясные перспективы встретить Новый год в колодках на цепи. И не надо думать, что я шучу. У меня есть приятели, которых после одной пельменной выкупали всей деревней. И ещё потом долго стреляли в каждое пыльное облако на дороге.

Для начала принесли мне боржоми.

Шашлычная в подвале, от которой я столько натерпелся и борьбе с которой посвятил лучшие годы своей обожжённой революциями жизни, попритихшая было, вновь начала чадить и смердеть сгоревшим жиром на весь подъезд.

Замечу, с удвоенной силой. Засыпаешь и просыпаешься в ароматах инквизиционной пытошной. Поднимешь голову от мятой подушки и не сразу сообразишь, что ты делаешь в застенках Тайной канцелярии.

И это уже не говоря о возможном вечернем романтизме с дамой сердца. И так уж многое даётся с трудом, под сочувствующие взгляды красавицы, а тут эта геленджикская вонь на всю спальню. Какие уж тут розы и нежный шепот: «Накинь крюк на дверь, не одни ночуем!» Тут только респираторы и сипение через резиновые мембраны, ощущение убежища после налёта штурмовой авиации не покидает.

Пробовал всякие освежители воздуха. Результат известен. Сочетание получалось такое, что вот закроешь глаза и видишь, как на изрытое ядрами ромашковое поле боя, под вой и стоны помирающих кирасир, въезжает передвижной солдатский бордель с розами цвета хаки на бортах. А ты, безнадёжно придерживая полуоторванную ногу, вбираешь носом последние ароматы горелого мяса и одеколона «Двадцатый номер».

Вчера, обозлённый на несправедливый мир, ринулся в этот бараний крематорий. Прям как был: в академических очках, с бешеным оскалом профессора, баловавшегося с токами высокого напряжения.

В подвальной зале жмутся по углам какие-то компании, видно, что по национальному признаку. Не так чтобы особенно многолюдно, видно, что в кишлаках, на жаркой родине, ещё кто-то остался, кто-то ещё греется у кизячного очага, глотая героин в презервативах.

– Россияне! – начал я приветственно. – Родные мои курносые лица! Где тут начальство, не знаю, руководство? Хочу поделиться с ним своим тайным рецептом, пока бетономешалка разогревается…

Выходит ко мне руководство в смоляных бакенбардах, как у Скобелева, и представляется Марией Абдулгиреевной. Новое лицо – прежние, видно, после моего последнего визита сбежали, это когда я с конным разъездом санитарных врачей стучал копытами в подвальные окна.

– Уважаемая моя, – галантно нависая над квадратной директрисой, говорю. – Вы когда прекратите безобразничать, ресторан грузинской кухни? Когда перестанете заливать подъезд канцерогенными запахами?! А? А?! Меня сам Ермолов корил за жестокость! Вы мне тут!.. Сквозь строй по десять раз под свист побегаете, черноглазые!

Директриса сразу начала орать, я тоже стал орать, подтянулись и стали орать посетители. В одну минуту показалось, что все мы сейчас пустимся в пляс, потрясая выхваченными из узорных ножен кинжалами, кружась в черкесках, хищно и мелко перебирая ногами.

Прооравшись и выяснив в самых общих чертах, кто есть кто такой, нашли виновника. Как и полагается, виновными оказались генерал Мороз и русский коварный снег, который что-то там вытяжное забил и выходить оттуда не хочет. А дыму от жертв тоже хочется к небу, вот он и нашёл свой путь через подъезд, который снегом отчего-то не забит, а, напротив, претендует на уют и элитарность.

– Всё равно правда восторжествует, расточатся врази и архангел Гавриил поразит всех вас своим мечом! – выплёвывая кусок шашлыка, невнятно бормотал я, запираясь у себя на этаже.

Ещё повоюем, значит!

Так называется дом, в котором я иногда живу в Шотландии.

Обычный дом. Когда началась война с Гитлером, дед записался в армию, отец работал на верфи, а потом тоже ушёл в армию, а прадед сказал «я здесь», взял охотничье ружьё и сел около своего дома.

Дочь сказала прадеду, что дети будут стыдиться его поступка.

– Гораздо хуже! – сказал прадед. – Если дело так пойдёт, то им придётся, чего доброго, гордиться мной.

Над ним негромко смеялась вся округа – неделю, вторую, месяц.

Весной сорокового года прадед взял в плен двух немецких летчиков. Понятно, что летчики ему сдались сами. Но это был первый и на долгое время последний успех великой Британской империи, который округа смогла увидеть и оценить.

Тётка рассказывала мне, что с 1943 года прадед стал филонить. Пользоваться статусом и спекулировать талонами на чай.

Талоны на чай отменили в 1956 году. А прадед умер в сорок четвертом.

Не успел вернуться в город, а уже лёгкий пар деревенского абсурда улетучился из головы. Его место занял тяжёлый слоистый угар городского безумия.

Захожу в свой подъезд. Озираюсь. Власть сменилась! Я отсиживался на дальнем хуторе, пока подъездные честолюбцы делили угодья. Брали друг друга на испуг, на ощупь, на нож.