На острове Буяне - Вера Галактионова

– Успеешь. Твоя очередь – на низинах.

Их путь к сторожке пролегал через большие снега. Однако можно было ещё пробираться по верхам, через густой шатровый ельник, держащий снег на лапах как на крышах. С пригорка все спустились в небольшую ложбину и стали затем подниматься круто вверх.

Кормачов теперь оказался вторым. За ним взбирался на гору монах. И последним, замыкающим, легко двигался Зуй.

– Глядите! Кот! – вдруг крикнул он всем. – Нет, ну точно – кот, рыжий. Вон, с обрыва сиганул. И на обрыв!

В тот миг Кешино земное ощущение себя почти исчезло. Витавшая поверху бестелесная сущность его выпала из цепких невидимых лап. Она плавно опускалась теперь вниз, в серую невнятную, сгущающуюся мглу, по мере того, как люди поднимались…

– Вот даёт! – дивился молодой, теряя из виду рыжее яркое мельканье, скрывающееся в чёрной хвое, и ловя его взглядом снова.

На возгласы его никто не обернулся. Зимнее солнце уже склонилось к западу, пропуская сквозь черноту елового леса короткие красноватые лучи. И в игре этих пятен, мелькающих впереди, то ли чудился, то ли виделся Зую опережающий бег рыжего быстрого зверя.

– Глянь, Кормач! – не выдержал Зуй, легонько ударив своей палкой по его на повороте. – Видишь, нет? Кто впереди-то?

– Вижу, – негромко и счастливо отвечал Кормачов, обернувшись. – Давно вижу… Два старца как будто всё время перед нами идут. А третий, он первым перед нами появился и что-то этим двум наказал. Потом пропал. Я узнал его… Эти двое, которые нас ведут – не знаю, кто. Видно только, что черноризники. А того я узнал. Узнал всесвятого… Кого-то из отцов в проводники он нам прислал.

Зуй смотрел теперь на Кормачова ошарашено, через плечо остановившегося поневоле монаха:

– Жар у тебя, Кормач… Ничего, я потом за колёсами в аптеку на лыжах сгоняю… А стариков твоих впереди я что-то в упор не различаю. Говорю тебе, кот мелькает! Вон.

Монах стоял меж ними, понурясь, и то ли молился молча, то ли думал.

–…Да нет. Старцы там идут,– всмотревшись в дальний сосновый лес, показал Кормачов палкой. – По снегу как по суху. По вершинам…

– Про что ты, Степан? – спросил старик, поднявшийся уже выше всех.

– А погляди туда. Видишь? – указал Кормачов на гряду сосняка.

В предзакатных лучах стволы дальних сосен сияли нежным оранжевым светом.

– Эх ты! – изумился старик и остолбенел. – …Михаил Архангел над вершинами-то. В алом плаще. И копьё блестит. Вот, дела…

– Ну и клинит вас! – неодобрительно заметил Зуй.

Кормачов заморгал в недоумении.

– Не вижу Архангела, – признался он старику. – Только черноризников двух вижу всё время впереди. Сквозь ветки. То вижу, то нет.

Какие черноризники? Михаил.... – доказывал старик. – Андроник, что молчишь? Взгляни-ка ты. У тебя глаза-то, небось, не так износились.

– Не положено мне видеть, по греховности моей, ничего такого, – вздохнул монах. – Мало жил, многого не додумал. Да и грешил сверх меры. Никого не вижу, братья мои. Простите, не вижу… Лес там только, да небо, да ветер по вершинам летит. Дивную красоту мира земного созерцаю аз, недостойный созерцания. И всё.

Дальше все шли молча, глядя себе под ноги. Теперь петлять приходилось много, огибая валежник, частую молодую поросль. И серые лбы огромных валунов появлялись то и дело перед идущими.

Кашляя время от времени и отплёвываясь, Кормачов оставлял на снегу красные метки. Монах проходил мимо них, вздыхая. А Зуй замечал кровавые плевки и зачем-то прибрасывал их снегом, подкидывая его палкой.

– Мы встретились тайком… – повторял он с чувством, отставая временами. – Тем дивным вечерком… Смеялись от любви… Хрусталики твои… Мы встретились тайком. Тем дивным!.. Вечерком…

На половине подъёма все остановились снова – для краткого отдыха и для перестановки. Степана старик поставил теперь замыкающим, хотя Кормачов устал уже изрядно – он отвернулся от прочих, чтобы те не заметили по лицу его, что дело худо. Не принимая больше участия в разговоре, он собирал силы, глядя вниз.

Лощина, из которой они выбрались, оказалась теперь прямо под ними. Неправдоподобно близкая, она лежала небольшой чашей рядом, едва ли не под ногами, и была хорошо освещена низким солнцем. Вглядевшись получше, Степан увидел всё до мельчайших подробностей.

«Эффект линзы, – понял он, давно знакомый с этим явлением, известным каждому опытному охотнику. – Воздушная чистая сфера увеличивает и приближает…».

Сизый круг потухшего костра был окольцован человеческими глубокими следами, в которых скопились синеватые тени, будто талая тёмная вода. И пронзительный, острый, длинный луч бил в глаза из ложбины. Степан не сразу понял, моргая, что его отражает гранёный стакан. Чёрная, плотная стая ворон копошилась возле осины, на выходе к просеке, там, внизу. Жадно расклёвывая снег, вороны раскидывали его по сторонам. И снег этот был красным, будто подсвеченный закатом.

Кормачов неотрывно следил за птицами, напрягая зрение до предела. Однако ярко-красное пятно там, внизу, спутать было нельзя ни с чем. Разгребая его когтями, вороны стояли на кровавом поле, тесня друг друга. Они заглатывали льдистую кровь, дёргая шеями, будто питались закатным светом, который изливал запад на снега.

Всё же Кормачов шагнул на лыжах вниз, за ближайшую ель.

– Ничего, ничего, – сказал он остальным. – Сейчас я…

Потом отёр лицо снегом. Остальные трое молчали озадаченно, но думали каждый о своём, поглядывая не вниз, а вверх. Перевал надо было пройти по свету.

Наконец Степан выпрямился.

– Вот что, отец Андроник. Веди-ка ты людей в нашу сторожку без меня. Дорогу помнишь, поди. Через старицу веди, где мы мальков ловили… А я… Не дойду я с вами. В Стасовку может махну, к племяннику. Здесь близко. Отлежусь где-нибудь. Благослови меня.

– Да как же ты один-то пойдёшь? – озадачился Зуй. – Давай, я с тобой!

– Дойду. Идите… Так благословишь ты меня? – спросил он монаха в нетерпении.

Молодое лицо чернеца словно постарело разом. Пожилым мальчиком казался он, растерянно моргающий. Наконец тёмные тени спали с его лица. Перекрестил он Кормачова не сразу. Но сказал твёрдо:

– Ступай. Не бойся ничего.

Тогда Кормачов оттолкнулся сучковатой палкой и полетел вниз, петляя меж деревьями, забыв попрощаться и с дядькой Нечаем, и с Зуем.

– Радуйся! – тревожно и резко кричал ему вслед монах. – Радуйся! И… ещё раз говорю тебе: радуйся!..

Долгое, долгое эхо – «радуйся!» – заволновалось, заходило над лощиной. Оно угасло, ослабев, где-то на алом дне.

Трое двинулись своим путём.

– Погоди-ка, он говорил тебе про племянника? Дядька Нечай? – спросил Зуй. – Кормач – говорил?

– Нет, – спокойно ответил старик, не прерывая движения.