На острове Буяне - Вера Галактионова

Монах заморгал и растерялся. Потом ответил неуверенно:

– Зло, оно… Оно есть ничто. Ибо не имеет состава. Действия же его таковы: разрушение, беспорядок, разделение… Производятся они душами, повреждёнными грехом. А про остальное мне неведомо, братья.

Все трое переглянулись. Старик же сосредоточился ещё больше.

– Борьба с разрушителем жизни – добро? – требовательно спросил он.

– Борьба с грехом своим – добро.

Зуй с досады запел в сторону, отвернувшись:

– «Горит. Горит. Село родное.

Горит. Вся Родина. Моя…»

Старик недовольно пожевал впавшими губами.

– А вот скажи ты мне, чернец, непутёвому: отчего ваш брат священник смирение несёт туда, где и без того народ всякой мразью опущен? – спросил он, щурясь от прозвучавшей песни, как от сильного света. – Вот, там он строит церкви и униженного, голодного утешает: «Терпи, смиряйся, кайся…» Что же он, священник, в цыганском таборе, где дурью торгуют, церковь не поднимает? Где дворцы новых князей стоят – отчего он в той церкви не учит правильно жить? Не обличит принародно и не проклянёт их на людях?! За стяжательство, за разор, за горе, ими причиняемое? Жалкую копеечку благотворительную лютый, сытый кинет, и уж вам он хорош! Тех, которые при власти, ласкаете вы и анафеме не предаёте… Что же священник все силы кладёт на то, чтобы страдающего, смирного ещё смирней, покладистей сделать, а злого и жадного – от смиренья-покаянья оберегает?..

– Оно и по-моему так выходит, – смущённо поддакнул Кормачов. – Куда народец ещё ниже-то гнуть да постами его, замученного, изводить? Некуда ему ниже, и так едва ползает он… В логово нечистое ступай, если ты воин Христов. Тех, кто нечистому служит, учи смирению – у нечистого их души отбивай! Чтобы злодей смирением зло в себе поборол бы. И не нёс бы его больше другим людям, не сеял бы зло вокруг.

– С носителями зла, монах, работать вам надо! – пояснил Зуй, скалясь непримиримо. – А вы всё – лёгкими путями, лёгкими путями. Туда, где и без вас смирения этого – чересчур…

Монах молчал. Он поднял прут и стал чертить им на снегу кресты.

– Да вот, я с вами же! – сказал он вдруг, но смутился. – Простите меня.

Молоко в кружке зашипело, стало подниматься пенкой, хотя растаяло не всё.

– …Читал я, помню, Евангелие, читал, – заговорил Зуй, отставляя кружку на снег. – А потом сомнения меня одолели. Христианство – оно же придумано, чтоб народ в узде держать. Так? Правильно, с одной стороны. А с другой – всё оно для нашего угнетения придумано. Тебя, христианина, облапошивают, жену твою по-всякому в углах гнут, детей обирают, наркотой накачивают, а ты смиряйся. Это как?

Монах, подсев к костру, прихватил кружку концом рясы и поставил её на угли снова. От кружки запахло вскоре прижаренной пенкой.

– Не по чину мне, вопросы сложные разрешать. Не знаю многого, – вздыхал монах. – Разумение слабое имею. Духовный возраст мой не великий.

– А разве не Никола Чудотворец Ария-то ударил?! – со значением поднял палец Кормачов. – Вот то-то и оно: не смирился, а – ударил! Вот где пример! Против зла – восставай. Не давай хода злу! А то ведь съест зло – и тебя самого, и жену, и детей твоих…

Старик кивнул:

– Если зло впускать в дом свой – не правильно это. Не противостоишь злу – значит, сам пособник зла ты стал! Хоть и молельщик. Так? Или нет?

– А неправый суд, скорый суд, человеческий, разве не то же зло? – поднял, наконец, монах голову.

Старик и Зуй отвернулись одновременно.

– Горит, горит село родное… – цедил сквозь зубы Зуй.

Но Кормачов сказал, разволновавшись:

– Я так понимаю, что мир нынче напополам разделился. Или ты со злом шагай в ногу, смиряйся с ним, – или сам обороняйся и ближнего от зла защищай. Сейчас третьего-то пути, для себя одного, не стало… Вот, в библиотеке я чего нашёл! Ведь как у Иоанна-то Златоустого в творении, в слове третьем к верующему отцу…

Монах опускал голову всё ниже и бледнел заметно.

– Чего нам большие задачи перед собой ставить, братья? Выбрались на волю, радуйтесь!.. На тебе молочка-то, с угольков. Пей, болезный, – придерживая алюминиевую ручку рясой, засуетился он возле Кормачова. – Помнишь ли чёрную речку возле сторожки-то вашей, кормачовской? Речка в одном месте пересохла, а мальков там осталося в запруде, в тупичке – видимо невидимо. И ты парнем здоровым был, а я во втором классе учился. Так мы вдвоём рубахой твоей мальков ловили, в таз да в ковш кованый.

Помнишь?.. Относили с тобой мальков в воду вольную весь день, до ночи. Ты – тазом таскал, я – ковшом. Да, выпускали их в воду вольную… Спинки-то у них просвечивали – как стеклянные, у рыбёшек крохотных, в вольной воде. Как хрустальные – спинки, аж позвонки видать. А и большие ведь попадались рыбёшки!.. Высохли бы все они, в запруде меленькой заключённые. Вымерли бы, от большой воды в озерке-то в гибельном отрезанные, в гниющем озерке мутном, да. А так… – поплыли! Ожили! Заходили!… И вы сейчас заходили. Ожили, значит. Вопросы сложные разбираете. Радуйтесь! Радуйтеся…

Старик же, слушавший его внимательно с бревна, сказал, хлопнув ладонью по своим коленям:

– Вот, монахи бы ваши мудрить, вилять перестали да за народ бы пошли. С ними вместе нам двигаться не западло. Монахи – чёрная масть: воины Христовы.

Монах погрустнел, сел на бревно тоже.

– Многие зовут нас, во всенародный-то подвиг вступать. Как Всесвятый и Праведный Никола чудотворче вступил, – вздохнул он. – Благословения ещё на это нет, а вы уж все зовёте нас, со всех областей, краёв торопите.

– А-а-а! Приказа нет! – засмеялся Зуй. – Как у красных… Ну, ждите, ждите. Те – приказа. Эти – благословения. Сколько там у нас по России за год-то народу вымирает? А?!. Горит вся Родина моя…

Край кружки обжигал, и Кормачов ждал, пока она остынет.

– Души теряют по монастырям: те, которые отворачиваются от людского плача, – сказал он, осторожно вдыхая пар. – Мне так кажется. Ну, ничего. Вступят скоро – в подвиг… Это испытание такое монахам, в наше время, положено: кто свою душу сейчас спасает – потеряет её. А кто за други своя пойдёт и на себя плюнет, тот только спасётся. Так мне что-то думается.

– Да ты пей, пей, – встревожился монах. – Остынет. Маленькие задачки выполняй. А большие есть Кому решать… Может, в единый миг так оно всё решится, что ахнем только!

– У меня ведь поначалу тоже это было… – прихлебнул Кормачов молоко, а потом выпил почти всё. – Думал:

ну, окажусь чудом на воле, сразу уйду в тайгу. И построю там часовню в память Николы Чудотворца! А потом сказал себе: «Нет, Степан. Ты от людского горя за спиной у Николы спрятаться решил. А он, Никола, к подвигу призывает – за поругание веры в бой вступать»… А что вокруг-то идёт, как не поругание веры нашей? Как не глумление над смирением русским, православным?