На острове Буяне - Вера Галактионова

Кормачов привстал с бревна.

– А как ты понял, Нечай, что Архангел это был? – с сомнением спросил он. – Как понял, что – не талала?.. Святые силы, они ведь святым людям являются. А нам талала одна – неразбериха. Рябь да морок…

– А кто же ещё к нам придёт? – удивился старик. – Это к святым святые приходят. Постники – к постникам. Они сами всех прощают – и к ним приходят такие же: смиренники одни… А к нам – тот, который в битве всегда. Он! С мечом. И крыла сияют. Воин главный, который со злом в сражении вечном… Не простил же он нечисть ни разу, правильно? Значит, как мы. А прощал бы, неизвестно, чего на небе тогда произошло бы. Перестройка какая-нибудь. Беспредел.

Кормачов озадаченно помолчал и снова лёг. Старик же продолжал тем временем:

– …Тогда уразумел я: если сам Михаил Архангел за колючку явился, значит, кроме нас никто этого не сделает. Некому, значит, больше на воле – зло сбрасывать с земли. Не осталось там никого подходящего.

– Раз небо очищать войной пришлось, не миром, то и землю без войны не спасёшь, – легко согласился Зуй. – Всю её зло захватит и весь род наш изведёт. Это я кой-как понимаю. Что ратников на воле не сыскать больше, тоже понятно. Жидкие все вокруг Буяна стали. Только… чудно это!

– Тогда, Степан, я про тебя вспомнил, – выговаривал старик бесцветным голосом. – Может, Кормач наш верные речи ведёт? Хватит блатным для себя гулять, куролесить. Мстить за народ пора… Похоже, правда твоя, Степан: мелкими отрядами воевать придётся: сарынь, на кичку… После того сна я подумал: надо Кормача из больнички вытаскивать. Нам, значит, начинать. Чтобы вспомнили они там, на верху, про голь перекатную. Про слёзы вдовьи, сиротские… Ничего! Вспомнят наши туберкулёзы. Как только запылают их дворцы без пощады!.. И если Михаил Архангел к этому приснился, пусть так и будет: значит, хорошо со Степаном из больнички уйдём. А если не к этому, то не получится ничего… Зуя, думаю, к себе ещё подтянем: свой! Пускай ему туб какой-нибудь в спичечный коробок харкнёт, а с медичкой он там, у себя, всегда договорится.

– Да, с коек мы не плохо соскочили, конечно, – сказал Зуй, поправляя палкой костёр. – Ну, ты же и раньше хорошо отрывался, дядька Нечай! Без всякого святого сна. Нормально.

– То с химии было, – неохотно отозвался старик. – Какая на химии охрана? Общага. Смех… Всесоюзная комсомольская стройка – она вместе с нами под вышками вкалывала: тут – и овчарки для нас, и автоматы. И прожектора сверху лупят средь бела дня. Оттуда, с работы, не сильно разбежишься. А общага – так… Спецкомендатура ночью кемарит. Водяры им наши закинули, разок, другой. И все дела.

Кормачову надоело лежать на жёстком и он сел, упершись ладонями в бревно.

– Они – зло, – указал ему старик в Кешину сторону. – Когда враг по народу из Москвы бьёт, эти дешёвки удара не держат. Вихляются. На манки поддаются, себя продать наперегонки спешат… Он, народ, без толку на интеллигенцию надеется, порченая она… Надо – на себя.

– А про Архангела-то что я сейчас понял? – возбуждённо заговорил Кормачов, потирая лоб. – Вот мы, беглые, кто? Нас – на свете нет. Невидимые мы. Бесплотные. Беспаспортные, как ангелы… Народ на воле – пронумерованный, и слова он против своей гибели сказать не может: за колючкой окажется… А нам, беглым, всё можно! Потому что нас – нет!

– Ну-ну, – хмыкнул Зуй, отворачиваясь. – Это лихоманка тебя трясёт, она говорит. Не ты, Кормач.

– А ты попробуй, останови того, кому терять нечего? – старик выдавал слова медленно, будто из полусна. – Облезешь останавливать… Нет, пока человек не понял, что он – только мешок с костями, с мясом и дерьмом, он – слабак. За шкуру переживает сильно. Но если понял, то живёт он как после смерти своей. И вперёд – как после смерти идёт. Такого пулей не остановишь.

– Те управители хреновы весь народ сделали такой, что он смерть свою давно пережил, – почёсывал Кормачов горящие, пятнистые скулы. – Они думают, если обобрали, приморили человека за одно то, что он – русский, то истребили и душу его? Не-е-ет: велик умерший при жизни, человек! …Нет сильней того уничтоженного народа, который уже одной только голой душой живёт. А душа металла не боится.

Зуй, однако, уже посматривал на Кормачова насторожённо:

– Ты потише давай. Опять харкать начнёшь. Молчал бы, что ль, Кормач? Неймётся тебе.

Но тот не слушал его и продолжал ещё упрямей:

– …Неодолим человек, на собственной жизни крест поставивший и себя заживо похоронивший. Теперь он, властями похороненный, властями отпетый, всесильным стал, вот что.

– Не успеем крутых передушить, они всех передушат. Своими ценами-законами… – кивал старик. – Подходящая твоя идея, Кормач. За неё и в ящик сыграть не скучно.

Но Зуй слушал старших, ворошил угли прутом и усмехался в сторону:

– Ангелы мести, значит? Был ты блатарь, урка, а тут… крылья распустил, – прикидывал он, поигрывая огромной сосновой шишкой. – Не хило выходит. Только… чудно мне это!

Ему никто не ответил.

– Да нет, я вообще-то ничего, – бросил он шишку в огонь. Она схватилась пламенем сразу и стала распускаться на глазах в огненное алое соцветие. – Чем за колючкой дохнуть… Можно помечтать, конечно. Как по лесам штрафные роты соберутся. По степям… Чёрная масть, она одна, конечно, с крысами поквитается. Больше некому. А по-хорошему людишки добра не дождутся. Не для того у них добро это отбирали, чтоб назад отдавать… Только там – охрана, у крыс. Красная масть с винтарями их сегодня охраняет. С калашами. Офицерьё…

Оглядывая холм, Зуй насвистывал поначалу, а потом запел негромко:

«Горит, горит село родное… Горит вся Родина моя…»

Пел он хорошо, не на показ, хороня тихую тоску в себе и не выбрасывая её из души на людей нисколько. Но смолк быстро, с досадой то ли на себя, то ли на других, и задумался.

– А кто на мушке у своей же охраны? – сказал ему Кормачов беспокойно, протирая глаза, словно от пыли. – Зря вы – про офицеров. Спустят они однажды курки в толстые их затылки. Хотя… пока себе в виски стреляют больше, конечно. Наладились… А вот, когда, по указке тайного, своего, какого-нибудь военного профсоюза, да одновременно, в другие мишени прицелятся…

– Помечтать, чего же? Можно, – опять заухмылялся Зуй. – Умственное испаренье произвести!.. Откуда она – указка эта придёт? Скурвилась давно вся их верхушка!

– Ну, – не верил ему Кормачов, – не все там национальность свою на звёздочки променяли.

Но, коричневое и жёсткое, лицо старика напряглось от раздражения.

– Офицеры – красная масть, Кормач! Гнилой посох они для народа: где обопрёшься, там подломится, – презрительно морщился он. – Им приказ дадут в людишек стрелять, будут в своих палить. А в хозяев – нет… Псы они дрессированные, при миске с перловой кашей… Не сгонит крыс красная масть, а ещё и сторгуется с ними, рано или поздно… Одна чёрная масть Россию теперь спасёт! Если поднимется, конечно. И если только красной масти не поверит. Потому что красная масть завсегда обманет.