Когда поют сверчки - Чарльз Мартин

И снова мы какое-то время сидели молча, потягивая чай и наблюдая, как кошка гоняет по полу клубок. Потом Трейнер отставил чашку.

– Я следил за тобой и знаю, что произошло. Об этом писали во всех газетах. Несколько раз мне даже звонили журналисты – хотели взять интервью, но… – Он поднял руку. – Я им отказал. – Трейнер снова откинулся на спинку кресла, и та скрипнула. – Я часто спрашивал себя, что случилось с тобой потом. Куда ты подевался.

Не торопясь, он набил трубку и стал раскуривать. Затем выдохнул облачко голубоватого дыма, и я почувствовал, как меня обволакивает приятный запах вишневого табака. Он напомнил мне годы учебы, бесконечную вереницу дней, каждый из которых был заполнен новыми открытиями, напомнил самого Трейнера и Эмму, и я глубоко вдохнул этот аромат и постарался задержать его в груди. Не сразу я заметил, что Трейнер, прищурившись, внимательно за мной наблюдает. Вот он достал из заднего кармана белоснежный носовой платок, высморкался, снова сложил и спрятал обратно.

– Ну что, может быть, теперь ты расскажешь, зачем приехал?

– Сэр, – мучительно отвечал я, разворачивая свой стул так, чтобы нам обоим было проще смотреть друг другу в глаза. – Я попал… в трудное положение.

– Понятно. – Трейнер потер суточную щетину на подбородке. Кошка легко вспрыгнула к нему на колени, свернулась клубочком и замурлыкала. Он посмотрел на меня, слегка приподнял брови и кивнул. Этот поощрительный прием был мне хорошо знаком – как и многое другое, я перенял его у учителя и частенько использовал, когда мне хотелось, чтоб пациент продолжал рассказ.

– Так вот, сэр… – пробормотал я неуверенно. – Я…

– Джонни, – перебил меня Трейнер, – когда человек в таком возрасте, как я, никто – даже он сам – не может сказать, сколько ему осталось, так что давай выкладывай, что у тебя там стряслось, да не тяни, пока я еще способен тебя слышать и отвечать разумно и здраво. – Он опять улыбнулся и, в очередной раз откинувшись назад, выпустил изо рта еще одно ароматное облачко.

И я повел рассказ. Я очень старался ничего не упустить – вот я закончил университет, вот прошли годы резидентуры и специализации в трансплантологии, и вот мы решили обосноваться в Атланте. Я рассказал Трейнеру о своей работе, о Ройере, о том, как Эмма отказалась от донорского сердца в пользу Ширли, о нашем последнем уикенде на озере. А еще я рассказал старому учителю то, о чем не рассказывал никогда и никому.

Трейнер молчал, задумчиво посасывая погасшую трубку. Его глаза были прищурены, лоб прочертили глубокие морщины, руки продолжали машинально гладить кошку, пригревшуюся у него на коленях. Наконец он пошевелил ногами, обутыми в меховые тапочки, и, показав мне на нависшее над забором апельсиновое дерево, заговорил:

– Когда-то давно я знал одного фермера. – Он поглядел поверх забора на блестевшую на солнце листву. – Кажется, его звали Джеймс, но я могу и ошибиться, с тех пор столько лет прошло. У него в саду было очень похожее апельсиновое дерево. На протяжении нескольких лет оно не приносило плодов и не цвело, да и выглядело довольно чахлым. Однажды утром я увидел, что Джеймс стоит возле дерева, внимательно его разглядывает и бормочет что-то себе под нос. В одной руке он держал молоток, в другой – три гвоздя. Я спросил, что он задумал, но Джеймс велел мне отойти подальше, примерился – и загнал один гвоздь в ствол примерно на уровне коленей. Тонкая кора дерева сразу лопнула, и чем глубже он забивал гвоздь, тем больше белого древесного сока выступало вокруг шляпки. Потом – примерно на уровне пояса – Джеймс вбил второй гвоздь, а затем третий: вот на такой высоте… – Трейнер провел ладонью у подбородка.

– И зачем это было нужно? – не удержался я от вопроса.

– Я задал ему точно такой же вопрос, и знаешь, что он мне ответил?

– Что? – машинально откликнулся я.

– Иногда, сказал мне Джеймс, деревья как бы забывают, что их предназначение – цвести и приносить плоды, и тогда им надо об этом напомнить. Понятно, сказал я и посмотрел на торчащие из ствола гвозди. Но почему именно три гвоздя, почему, допустим, не десять? В ответ Джеймс покачал головой и ответил: «Потому что трех вполне хватит. Я же не хочу погубить дерево, я хочу только напомнить ему, что оно должно делать».

Трейнер закончил, и мы еще минут двадцать сидели молча. Прохладный ветерок шуршал в кронах деревьев и долетал до нас, ероша кошачью шерсть и перекатывая по полу клубок красных ниток. На пару минут Трейнер вздремнул, потом очнулся, но вскоре опять стал клевать носом. Спустя недолгое время я услышал похрапывание.

Я поднялся, стараясь произвести ровно столько шума, чтобы разбудить, но не напугать старика. Трейнер поднялся вместе со мной и взял меня под руку. Вместе мы двинулись к крыльцу – он опирался на меня, я на него. На ступеньках я повернулся, чтобы попрощаться, но он меня перебил. Ткнув себя двумя пальцами в грудь, Трейнер сказал:

– Я в медицине почти шесть десятков лет, но эта штука у нас внутри не перестает меня удивлять. Наше сердце размером всего-то с кулак, но способно работать годами без остановок и отдыха. Оно устроено довольно просто и в то же время – бесконечно сложно, и мы по-прежнему почти ничего не знаем о нем. – Он поднял перед собой руки, словно только что закончил мыть их в раковине у дверей операционной и теперь ждет, пока сестра подаст перчатки, чтобы он мог продеть в них пальцы. – Вот этими вот руками я держал сотни сердец, я видел потерявшие эластичность артерии, видел тромбы, чувствовал последнее трепетание предсердий и другие признаки нездоровья… До сих пор я могу, закрыв глаза, на ощупь определить, больное сердце или здоровое… – Как бы в подтверждение своих слов Трейнер зажмурился и потер кончики указательных пальцев подушечками больших. Немного помолчав, он высморкался и добавил:

– Я работал со многими врачами и многих учил, но за всю жизнь я не встречал хирурга, который был бы так же талантлив, как ты. Твои знания и твои навыки, твои личные качества, а также твои нравственные принципы превосходно сочетались друг с другом и были настолько близки к идеалу, насколько это возможно, но, если говорить откровенно, вовсе не они привлекли мое внимание. Я заметил тебя гораздо раньше – еще в тот день, когда ты проходил собеседование в университетской приемной комиссии.

– Вот как?..

– Да. У тебя было нечто такое, что встречается исключительно редко даже у хороших врачей.

Я пристально вгляделся в его черты, не совсем понимая, к чему он ведет.

Трейнер положил руку мне на грудь и прижал ладонь к диафрагме.

– Если бы я мог, я бы привязал тебя к носилкам, зарядил «стукалку»[73]и бил бы тебя током до тех пор, пока у тебя волосы бы не задымились.

– Сэр?..

– Тебе нужно кое о чем напомнить, сынок…

Жена Трейнера подошла к нему сзади и, обняв за пояс, просунула голову у него под мышкой, отчего он снова стал казаться высоким.