Когда поют сверчки - Чарльз Мартин

– Сколько ей осталось?

Ветер с озера показался мне вдруг холодным, какой бывает зимой. В небе над нами с криком пронеслись утки; сделав круг, они опустились на воду возле причала у дома Чарли, где под кустами рододендрона прятался селезень. Джорджия прошла мимо меня и, задев хвостом, спустилась с крыльца в поисках какого-нибудь развлечения.

– Не очень много.

Ничего не сказав, Чарли вернулся в дом. Отсутствовал он довольно долго – несколько минут, но я слышал, как он поднялся в мой кабинет и роется там в шкафу. Он что-то искал, но я не стал его окликать: иногда самое лучшее – это позволить Чарли делать то, что он считает нужным. Наконец он спустился в кухню с футляром для теодолита, держа его за обе ручки. Бросив ящик на пол, Чарли показал на него рукой.

– Допивай свой кофе.

Я молчал, и Чарли вышел на крыльцо. Держась за перила, он спустился вниз и взялся за направляющие проволоки, которые вели к его дому в обход ручья. Через пару минут он был уже на половине пути. Я поглядел ему вслед и, вернувшись в кухню, присел на корточки рядом с покрытым пылью ящиком и открыл скрипнувшую крышку. Передо мной лежали книги – двадцать лет нашей истории, двадцать лет прошлой жизни. В свое время Эмма прочла их все, некоторые даже по нескольку раз. Часто она зачитывала мне вслух места, которые понравились ей больше других или затронули какую-то струнку в душе.

К полудню моя голова раскалывалась от боли. С каждой перевернутой страницей я все яснее и отчетливее представлял себе Эмму… Обложенный со всех сторон книгами, я лег на пол и стал медленно водить пальцами вдоль тепло-золотистых досок. Я знал, что где-то в щелях между ними до сих пор остаются крошечные красные точки.

«Жизнь – ускользающая тень, фигляр, // Который час кривляется на сцене // И навсегда смолкает; это – повесть, // Рассказанная дураком, где много // И шума и страстей, но смысла нет»[72].

Я выехал из дома ранним утром в четверг, никого не предупредив, ни с кем не попрощавшись. Когда рассвело, я был уже в нескольких часах езды от Гикори, что в Северной Каролине. В четверть одиннадцатого я свернул на заправку и остановился возле будки телефона-автомата. Оставив двигатель включенным, я перелистал разбухшую от дождя телефонную книгу и нашел нужный номер.

Он ответил после третьего гудка. Связь была хорошей, и его голос – мягкий и уверенный – заполнил собой всю телефонную трубку, но я расслышал в нем слабые, старческие нотки. Ничего удивительного: прошло больше десяти лет, с тех пор как мы разговаривали в последний раз. На фотографии в газете для выпускников он был запечатлен в обнимку с женой в своем «убежище» в Гикори. В жилете из клетчатой шотландки, с неизменной трубкой в руке, он выглядел довольным и умиротворенным, как человек, который уже ничего не ждет и спокойно доживает свой век с женой, которая, как и большинство жен врачей, на протяжении многих лет вынуждена была делить его сначала с больницей и больными, а затем – с университетом и студентами. Теперь настало ее время – он обещал ей это и сдержал слово.

– Алло? – повторил он.

– Здравствуйте, гм-м… сэр.

Последовала продолжительная пауза – секунд десять или больше. Я отчетливо слышал, как его трубка переместилась из одного угла рта в другой и как он с легким стуком прикусил зубами чубук.

– Я… часто тебя вспоминал, – проговорил он наконец. – Все гадал, как у тебя дела. Или, может быть, никаких дел нет?..

– Видите ли, сэр, я… Я случайно оказался в Гикори и решил… Как насчет того, чтобы вместе пообедать?

Трубка в его губах снова переместилась. Когда он заговорил, по его тону я сразу понял, что он улыбается.

– Ты хочешь сказать, что приехал сюда из… того места, где ты теперь живешь, потому что тебе нужно со мной поговорить?

Я тоже улыбнулся. За прошедшие годы он сильно сдал физически (это было слышно по голосу), однако телесная слабость вовсе не означает слабость ума. Проницательности он ничуть не утратил и соображал по-прежнему быстро.

– Да, сэр.

Через пятнадцать минут я остановил машину напротив его дома. Одного взгляда в зеркальце заднего вида было достаточно, чтобы понять: столкнись мы на улице, он вряд ли узнал бы меня. Пожалуй, я мог бы его напугать, так что я правильно сделал, что предварительно позвонил.

Сняв солнечные очки, я засунул их в карман рубашки, пересек лужайку и, поднявшись на крыльцо, позвонил. Вскоре за дверью послышались шаркающие шаги, и я невольно представил себе старика в домашних тапочках и пижаме.

Отворив дверь, он некоторое время стоял, дожидаясь, пока глаза привыкнут к яркому дневному свету.

– Ну, здравствуйте, доктор. – Вынув изо рта трубку, он протянул мне руку, и я бережно ее пожал.

– Здравствуйте, сэр.

Мы сели на задней веранде. Пока миссис Трейнер собирала чай, мы молча следили за тем, как их кошка гоняет по полу клубок красной шерсти. Время от времени доктор Трейнер испытующе поглядывал на меня, но не произносил ни слова. Это было понятно – ведь это я пришел к нему, и учитель терпеливо ждал, пока я буду готов высказать то, что лежит у меня на душе.

– Так вот, сэр… – неуверенно начал я и снова замолчал, чтобы вынуть из чашки чайный пакетик. Пакетик качнулся на нитке, закапав мне джинсы, и я поскорее положил его на блюдце. – Как я уже сказал, я проезжал через ваш город и… В бюллетене для выпускников я прочел, что вы вышли в отставку и осели здесь, и я решил… – я глотнул чаю, подыскивая подходящее слово, – решил вас проведать. Как вы поживаете? Нравится вам на пенсии?

Трейнер покачал головой.

– Не нравится, – сказал он решительно и ткнул чубуком в направлении кухни. – Ни мне, ни ей.

– Как так? – Я сделал вид, будто удивлен. – Почему?

Он намотал свой чайный пакетик на кончик ложки, выжал из него ниткой густой, коричневый настой и аккуратно положил ложку на блюдечко. Откинувшись назад, Трейнер глотнул чаю, окинул взглядом свой задний двор и сказал:

– Всю жизнь я был врачом. Я лечил людей, и мне это нравилось. Медицина, работа врача – это моя жизнь, это я сам, и отставка ничего не изменила. Теперь я три дня в неделю принимаю в клинике для бедных. Все лучше, чем ничего.

– То есть вы продолжаете вести активную жизнь?

Он быстро взглянул на меня, и в глубине его глаз я увидел жаркие искры, готовые превратиться в пожар.

– Послушай, Джонни, не надо говорить со мной как со стариком. Да, мои руки ослабли, спина сгорбилась, одежда сидит… – Трейнер провел рукой по жилету из шотландки, – не так, как хотелось бы, да и лекарств я теперь принимаю больше, чем когда-либо, но… – Его взгляд устремился поверх моего плеча куда-то далеко, как мне показалось – в свое и мое прошлое. – Но кое-что у меня еще осталось. Меня можно вышвырнуть из медицины, но медицину из меня уже не выкорчевать никакими силами!