"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

Ну хорошо: это равноценная, наряду с другими формами, вариация на все ту же тему - Человек.

Ханс.

Я до поры до времени принимаю суть и способ формулирования твоей поправки. И все же колеблюсь: не следует ли уже сейчас, в нашей беседе, подвергнуть рассмотрению твою позицию в момент упомянутого выбора.

Петер.

Ты продолжаешь и хочешь продолжать говорить все в том же духе. Мне это не нравится. Пусть твое спокойствие отведает вот какого смертельного яду: ничто не обладает постоянством! Ты апеллируешь к бронзовым статуям и переизданиям литературных сочинений? Но полный распад наступит самое позднее через десять тысяч лет. Картины Рембрандта очень скоро потемнеют и потрескаются. Вечность формы ничем не доказуема, вечен только хаос видений.

Ханс.

Ты осторожен. Ты пока не оспариваешь постоянство мысли. То есть ты оставляешь место для теософов; но для гениев - никакого. Вы еще никогда не видели, чтобы чувства, или мысль, или какое-нибудь утвержденьице подвергались разложению, а вот разложение тел - это сколько угодно. Вы поняли, что в сфере духа существует много непроясненного и чудесного. Но не поняли, что, к примеру, членение опорных столбов собора в Отёне, глубокие крестовые своды - и характер их соединения с опорными столбами - в Бамбергском соборе, внутренняя отделка куполов Каора и Перигё тоже остались жить где-то в вечности!

Вы не хотите услышать крик Знающих, которые объяснили, что все возвышенное подчинено форме, причем - статически связанной... Ни один сон и ни одно блаженное видение не предстают перед вами бестелесными. Пространство вокруг вас сплошь заставлено мысленными образами. И даже если вы настолько укрепились, что по праву можете на время отринуть реальность, ваши иллюзорные построения тоже изобилуют горами и долинами.

Мы слишком мало знаем о сотворенном мире. Если бы у нас не было осознанных чувств, если бы наша деятельность определялась некоей схемой или предписанием, мы могли бы ото всего отречься. Правда, мы и так разрушаем здание всех теорий, но это мало что значит. Наш дар, состоящий в том, что на короткие (можно сказать, выпадающие из времени) промежутки мы предаемся забвению, мог бы стереть все события, превратить случившееся в неслучившееся, любую боль - в вечный наркоз. И сделал бы знание о пространственных формах невозможным, потому что оборотная сторона каждого предмета отделена от нас расстоянием, для преодоления которого требуется время. Но у нас есть чувственное восприятие, благодаря которому мы, даже находясь далеко от предметов, что-то о них узнаем; мы не перепрыгиваем от одного удовольствия к следующему, что могло бы нас спасти; нам дано право жить, не следуя общепринятым нормам; мы можем действовать как безумные, не обнаруживая внешних симптомов клинической аномалии. Каждый из нас вправе быть своим телом. Поэтому сотворенный мир до определенной степени раскрывается перед нами. Он расточает на нас те части себя, которые обращает к нам, или которые мы себе отвоевываем, или - до которых добираемся в своих странствиях... Наука довольствуется тем, что возводит свои построения на анализе феноменов, которые как бы самоочевидны; гений же, соответственно свойственной ему основательности и своему дару, не останавливается на рассмотрении сотворенного мира - этой задвинутой в нишу статуи - с лицевой стороны; он ощупывает спину и конечности немого каменного изваяния, верит своим рукам, когда они находят выпуклости и вогнутости, и не смущается грубым смехом ученых, которые готовы признать лишь то, что видит и единодушно принимает недисциплинированная человеческая масса. Поэтому я вправе сказать, что гений может открыть для нас новые миры. Здесь мы вплотную соприкасаемся с элементами веры. Ничто не заставляет меня отказаться от предположения, что Бог владеет удивительным, наполненным светом пространством, вдоль ограничительных стен которого стоят мраморные тела Его Избранных - защищенные и вознесенные к власти близостью поддерживаемого колоннами свода.

Эти и другие основополагающие элементы моего мировидения я больше обсуждать не намерен. Они уже достаточно часто выдерживали испытание. Я также не думаю, что твое намерение состояло в том, чтобы их расшатать. Я, во всяком случае, вначале понял тебя так, что твое мнение сводится к безграничному возмущению жестоким обращением с теми, кому пока только предстоит стать избранными; что ты бессильно пытаешься доказать что-то, ссылаясь на распространенное в миру изречение: дескать, талант и гений - одного поля ягоды. Мне показалось, ты рассматривал лишь проекции их сущностей в этом мире.

Петер.

Я признаю, что мои соображения были самого трезвого толка.

Ханс.

Я хотел бы тебе возразить столь же трезво.

Среди прочего вот что: гением не восторгаются, ему верят. Он никогда не обращается ко всем, его произведения не радуют зрение и слух - или, во всяком случае, никогда не бывают полностью лишены этических и эстетических недостатков; его творчество - это персональный дар подобным ему. Букстехуде играл перед Бахом и был понят. Выступают ли такие люди в роли творцов произведений искусства или тех, кто ими наслаждается, не имеет никакого значения; больше того, их даже нельзя разделить соответственно этим понятиям, потому что к образам, творимым в уме - в релятивной форме, как нечто единичное, - столь абстрактные категории едва ли применимы. Произведение зодчего не возвысится до большего совершенства, когда перестанет быть просто наброском на бумаге и сделается сооружением из камня, обретет задуманный масштаб и пространственное воплощение. Что подобная перемена может и будет иметь решающее значение для условий жизни мастера и для его душевного спокойствия, этого я не оспариваю; но что истинный символ духа мастера, даже оставшись невоплощенным, соблазнит сотни людей, которые придут после него, на неуспокоенность и одиночество, это я тоже знаю. А отсюда я мог бы сделать кое-какие новые для нас выводы, однако пока предпочту от этого воздержаться.

Петер.

Но почему же?

Ханс.

Слушай дальше: ты заявил, что, будь у тебя свобода выбора, принял бы на себя горькую долю отверженного. Подобно тебе, и некоторые другие одиночки, рассеянные повсюду, готовы принять свое предназначение и начать безнадежную борьбу; да и гении грядущих времен тоже не свернут на путь компромиссов. Зов Микеланджело, мечтающего о судьбе Данте, другие люди будут повторять вновь и вновь - в ярости, давясь слезами, движимые логикой утопающих. Буйство добровольного самоуничтожения - во славу бедным замученным поэтам, музыкантам, скульпторам, зодчим и Богу - не закончится вместе с нами. Поэтому мы тоже должны воздвигать символические знаки (новые, в добавление к уже существующим) - памятники нашего единства; тогда те, кто решится последовать за нами, обретут помощь в этих примерах и накопят в себе столько мужества, чтобы не погибнуть от последствий первого же проявления своей воли. Поэтому мы должны прожить свою трудную жизнь до ее горького конца. Иначе мы не можем. Мы не вправе в страхе оглядываться назад - из-за того только, что смех сошел с наших губ и от нашей веры, казавшейся столь надежной, вдруг дохнуло ледяным холодом.