"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

Потому Бог - это юное тело; потому Он - пылкий друг Микеланджело; потому Его мягкая кожа покрывается мурашками, когда Он оказывается на свету в гигантском соборе.

Кажется, это противоречит тому, что я говорил раньше.

И все же мы можем хотеть только одного, можем жить лишь одним - стремлением уподобиться этой наивысшей мере: отображению нашей души из какого-то иного мира!

Таков Бог - и мост, по которому прошли Его стопы: как шагает туман, как на ощупь движется тоскование, как - в сновидениях - длится в нас ощущение потаенных телесных сосудов, или смятение в мошонке, или осознается беременность матерей... и как всё это спешит, опережая смерть, нитью протягиваясь сквозь годы.

Они лежат в земле и гниют: те, кому Он на краткий срок даровал способность чувствовать Его тело; но когда-то они стонали от неуспокоенности. Я уверен, что на этом и возвожу свое здание, потому-то и верую, потому и кричу: потому что они едины, недостижимо превосходят других умениями, но при всем том печальны, исполнены горечи, им не свойственны жесты ликования. Без всякого повода - не из-за страха - в них бодрствует боль. Они нечеловечески серьезны: потому-то Бог и прикоснулся именно к ним. И их имена я знаю, выкликаю эти имена. Среди скотоподобных народов Вавилона и Египта они воздвигали храмы, колонные залы, отличающиеся безмерной глубиной и перспективой. Они строили соборы, играли на органах, их звали Микеланджело, Грюневальд, Рембрандт, Букстехуде, Бах, Марло, Бюхнер. И другие молча и величественно стоят рядом с ними: я не могу назвать их имена; произведения, созданные ими, исчезли, а значит, исчезли и свидетельствовавшие о них символические знаки.

Судорога в руке прекратилась, я снова знаю свой путь. О, это страшно - остаться одному, без знания о Боге: ты унижаешь Его, не сознавая этого; оскорбляешь своими молитвами, не желая этого; бежишь от Него, из-за какого-то ложного представления, и потом ищешь Его снова.

Рембрандт своими руками копался в промежностях женщин: его возбуждали моча и плоть. Кобыл и жеребцов он любил из-за их половых органов, и только у мальчиков ему нравилась узкая грудь, еще ни разу не выгибавшаяся под воздействием плотского желания... Произнеси же свой приговор, мир! Прокляни его, не облизывайся на произведения его кисти, если ничего не знаешь об их оборотной стороне, не убивай его посмертной славой! Он был расточителем, слышишь, шлюха Мир: золото и драгоценные камни значили для него больше, чем твои пороки, прикидывающиеся чем-то пристойным. Прокляни же его за это! ибо он был плохим семьянином.

Натяни на себя толстые штаны, они скроют твою половую принадлежность, накинь плащ скромности, скрывающий твою смерть! О, наберись же мужества и прокляни его и всех подобных ему; не забудь, стоя у могилы, о жаре их жизни, не прощай им их ошибок, обрати их уродство к солнцу, чтобы мы увидели их во всей добровольно принятой ими на себя отверженности и поняли: таков Бог.

Пока что ваши книги лгут и искажают их облик, в ваших лживых рассказах их руки становятся терпеливыми, а тела теряют внутренний жар.

Но созданные ими произведения свидетельствуют против вас!

Вот Микеланджело: побейте этого мастера камнями, побейте камнями, ибо он богохульствовал! В тысячекратной телесной обнаженности он изобразил Его - Его, своего мальчика для утех!

Слушайте же, преступление это вот что: быть всегда умеренным и в своем уме. Избегать сладострастных удовольствий и проявлять мелочность, торговаться из-за каждого пустяка, экономить на всем без определенной цели. Что такое вина запутавшихся безмозглых ничтожеств, которые воруют или наносят ущерб деревьям, домам и другим полезным вещам, по сравнению с преступлением людей, повседневно живущих спокойной размеренной жизнью, которые бьют детей и животных, верят врачам и учителям, и шлягерам, и книгам, и проповедям и газетам, но спешат мимо произведений, открывающих правду?

Что такое незначительный дефект, который человек с неосознанной чувственностью претворяет пусть даже в тысячу эротических актов насилия, по сравнению с виной, которая присуща государству уже в силу его существования, потому что эта машина с принятием каждого нового закона становится преступником по отношению к тысячам людей, которых она насилует?

Что такое грязные рисунки в сортирах по сравнению с угрозой страшной катастрофы, исходящей от городов и фабрик?

Эмиль.

Ты говоришь, взываешь, как если бы нас тут не было; но я чувствую, что с нас спадают цепи, что мы становимся свободными.

Ханс.

И... что есть все же сокровенные пути, по которым мы можем двигаться, что честолюбие наше не пропадет понапрасну, что наступит день, когда мы вправе будем сказать: мы достигли цели, мы воздвигли знак!

Петер.

Мы не хотели забывать.

Ханс.

Мы не хотим забывать. Да и не можем. Иначе призрак переживания некоего мучительного часа будет нападать на нас в пустые ночи и не захочет от нас отступиться, нам придется лить слезы, чувствовать себя покинутыми без надежды на спасение... Но мы хотим предложить убежище всем измученным и хулимым, хотим спасти непонятых из когтей ложных пророков.

Сегодня вечером мы станем едины на этом пути.

Эмиль.

Все же наша жизнь не пропала зря.

Петер.

Наша вера не пошатнулась, хотя мы и опустошили кубок, полный горечи.

Ханс.

Мы говорили о сладострастии и о расточительстве. Мне осталось упомянуть работу... Мы, правда, пришли к единому мнению, что Платон неправ, - и, тем не менее, существуют как полезные, так и бесполезные вещи, как божественное, так и неоправданное честолюбие, как блаженная, так и затхлая смерть. Мы не можем отрицать наличия противоположностей, но наше расщепленное надвое восприятие мы венчаем в нас же: мы судим и ради такого суждения мы и хотим работать.

Но не всякую работу имею я в виду: не ту, что, разделившись на тысячу профессий, попусту расточается на слабые творения; а ту другую, что постепенно стала рабовладельцем нашей души, что с присущей ей последовательностью периодически навязывала нам и мрак ничего-не-делания, что стала причиной наших неудач, что могла бы быть для нас высочайшим блаженством, если бы не несла с собой цепенящего осознания бесполезности борьбы, которая длится уже много тысячелетий... Мы вошли в неприятное соприкосновение с государственными законами, потому что убеждены в правомочности-такой работы. Мы протестовали, когда соборы выбирались в качестве военных мишеней или случайно гибли в результате артиллерийских обстрелов. Но мы не поддерживали уличных революционеров, которые на словах проповедуют уважение к человеческой жизни, на деле же раздают оружие идиотам или духовно убогим, чтобы те убивали и грабили своих сограждан, отбирая у них деньги и золото.

Мы вступили во владение древним наследством; и в связи с этим попали в отдаленнейшие дали. Тысячи раз расходимся мы во мнениях с миром, и лишь один раз на тысячу наши с ним желания совпадают. Но стоит ли упоминать о таком мнимом единстве, если оно приводит к тому, что нас понимают неправильно? Свое знание мы вобрали в себя вместе с ледяным предсмертным дыханием умирающих, которые прекратили работу Невовремя, или - своевременно, или - заблаговременно. Из наших благ ничто не принадлежит этому миру. Он может повлиять только на воздействие наших работ - повлиять посредством устрашающего насилия.