"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

Петер.

Разве это относится к нашей теме?

Ханс.

Не уверен. Но я чуть-чуть вернулся назад. Я многое должен вытащить из себя и не могу не озвучить более ранние предпосылки, потому что мы уже оставили без внимания кое-какие неясности. Мои слова даже как бы предшествуют некоторым законченным тобою высказываниям. И... дело в том, что в этом мире, состоящем из массы и ритма, мы используем элемент времени, чтобы передать другим людям вневременные откровения наших идей. Невозможно просто привязать все контрапункты к одной теме. Чтобы рассмотреть ее основательно, требуется фуга... О да, дьявол должен иметь и право вмешиваться в бесспорно божественное. Он гасит у духовно убогих память о первом контрапункте и его гармониях, как только вступает второй. Такие люди не способны удержать в голове два высказывания. Они всегда оправдываются тем, что, дескать, забыли первое. Говорить с ними бесполезно, даже самые чудовищные вещи для них лишь дым, который не вознесет их до высоты решения. Рассматривая статую спереди, они тотчас забывают о ее заднице, они возмутительно безрадостны. И не способны ни о чем думать... По их мнению, человек, который покупает для себя золото и жемчуга, - расточитель; другой, предпочитающий лизать девкам животы и ляжки, -свинья. Устоявшиеся понятия - засов перед дверью, которая могла бы привести к дальнейшим размышлениям.

Короче: невозможно написать такую книгу, которая убедила бы этот сброд среднестатистических человекосамцов в простой истине - что они не правы. Никакая фуга или канцона, даже самый элементарный речитатив не потрясет их души; никакая статуя не пробудит их чувственность в такой мере, чтобы они научились молиться человеческим телам; и те стихийные силы, что заключены в соборах, не проникнут в них ни через какие органы чувств. Бог может убить их громом и молнией, но спасти их души невозможно, ибо могучие проявления насилия не имеют над ними власти.

Петер.

Выходит, я прав. Такой человек преспокойно сожжет драмы Марло и будет черпать знания не из них, а из сортирных романов. Чернь забудет место бесполезной могилы в Вестминстере. А властные природные закономерности внесут свою лепту, чтобы и само имя Марло стерлось. Останки его подвергнутся безудержному разложению, прах или вонь от этого разложения в последний раз навяжут кому-то кошмар. Уши отсечены -видящий сон кричит, но не умирает; острый кинжал с размаху вспарывает ему живот. Потом чужие мечи отваживаются проникнуть в здание его крови - к сердцу, костям; незримые духи швыряют тело в грязную лужу. Так он, возможно, дюжину ночей подряд будет умирать жестокой и дурацкой смертью Марло. Сам Марло, униженный до последней крайности, испустит наконец дух. Бедный же сновидец, проснувшись, вынырнет из лабиринта сна; просмотр раздела происшествий в утренней газете укрепит его во мнении, что боль и жестокость не имеют ничего общего с душой. Он неправильно поймет Бюхнера и воскликнет: «Бога нет!» Я мог бы и дальше продолжать в том же духе, мог бы заставить этого бедолагу застрелиться или стать натуралистом, который с неподкупностью знатока математики формулирует свой символ веры: «Любую мерзость можно помыслить - любую, даже самую дьявольскую; следовательно, чтобы творение стало совершенным, она либо осуществится, либо уже осуществилась. Всё, что способно испытывать боль, испытает ее!»

Гении, хотя всё в них пылает, представляют собой безысходную противоположность приверженцам точных наук. Они могут себя защитить только недоказуемым утверждением, что душа существует. В этом смысле они - члены того же несчастливого братства, что и теологи.

Или вы хотите мне возразить, что скотина-врач имеет власть только над себе подобными? Бюхнер на такое утверждение не отважился: он знал, что дело обстоит противоположным образом. И я вас убедительно прошу не истолковывать как скептицизм то чувство бессилия, которое охватило его, когда он приступил к последней сцене «Войцека».

Эмиль.

Мы не собираемся использовать мрачность его мироощущения в качестве лжесвидетельства.

Ханс.

Ты ведь знаешь: я пытаюсь усвоить понятия точной медицины, чтобы суметь объяснить, до какого уродства могут возвыситься так называемая справедливость и мнимые знания. Надеюсь, мне еще удастся на место всех тире, которые оставил Бюхнер, поставить внятные слова, написать которые самому ему не хватило воли. Если их смысл вольет ощущение опустошенности и в мои нервные волокна - что ж, так тому и быть; но что я помню о Бюхнере - этого ты не сможешь отрицать. Жестокие события, которые ты помянул, действительно происходят, и мы не можем спросить у Бога, когда и почему. Мы все очень склонны к скептицизму, и никогда ни одному из нас не удалось успешно опровергнуть высказанное тобой мнение... Да, может случиться так, что люди сожгут произведения Марло и разобьют на куски статуи Микеланджело, что они разбомбят церковь в Беневенто. Однако то, что твое предположение имеет универсальную значимость, тоже нигде и ничем доказано не было!

Петер.

Ты уже начал отступление.

Ханс.

Нет.

Петер.

Ты мне напоминаешь юриста или дипломата. Ты идешь на уступки, сопровождая их пространными заверениями, что не готов ни в чем уступить.

Ханс.

Наш разговор представляется мне настолько важным, что я не хочу мелочными возражениями обломить острие твоих слов. Не буду оспаривать, что описанный тобою процесс серьезнейшим образом сказался на нас. Может, так тяжело, что мы этого не сумеем преодолеть. Приобретенные нами познания - отнюдь не легкого свойства. Бог стал для нас существом великим, мудрым, ребячливым и прекрасным, но беспомощным - обремененным бесконечно болезненным душевным недугом. Наше отношение к Нему уже не может быть конвенциональным. Мы вынуждены отказаться от надежды, что Он будет нам помогать; более того, мы должны отдать все свои силы и способности в помощь Ему... Я не откажу Богу в руинах моей силы, стараясь сберечь какие-то ее крохи для себя. Не собираюсь я и выставлять за дверь вас - лишь на том основании, что, миновав высшую точку нашей жизни, мы начали тяготить друг друга. Да и сами вы не найдете повода, чтобы сбежать от меня.

Петер.

Вот оно, значит, как...

Ханс.

Да и зачем вам бежать? Это противно вашей натуре. В обоснование данного тезиса напомню: ты еще сегодня мечтал о том, чтобы стать гением. Такое чувство противоречит твоему утверждению. Ты предпочел бы создать новый мир или новое небо и в качестве награды принять смерть на кресте. Поистине это знак гениальности.

Петер.

Гадания о том, что бы я предпочел, к теме нашего разговора не относятся. Это мое личное дело, в лучшем случае - патологическая мечтательность, которая нигде в мире не воздвигнется одинокой скалой.

Ханс.

Прошу тебя, от последнего утверждения откажись.

Петер.