"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

В рабочей комнате поэта Ханса.

Книги, стулья, другая мебель. Горят две свечи.

Ханс, Петер, Эмиль.

Петер (подбрасывает монетку).

У монеты две стороны.

Эмиль.

Три, друг мой. Жонглер поставил бы ее стоймя, как если бы у нее от ребра отходили ноги... А поскольку наш высокочтимый отец занимается похожим ремеслом, он когда-нибудь остановит тебя на середине между «Да» и «Нет» и скажет: «Или».

Петер.

Ты, должно быть, прав. Но дважды три будет шесть. Ты, конечно, согласишься со мной, что это число сторон игрального кубика: потому что всегда, когда мы делаем ставку на пять поверхностей, последняя нас разочаровывает.

Ханс.

Ты это к чему?

Петер.

К чему? Разве я не все сказал? Все вещи имеют по крайней мере две стороны - и мы, несчастливцы, лишь тогда обезопасим себя от обманов, укроемся от них, когда будем иметь дело со священной односторонностью.

Эмиль.

То есть лотереей, в которой каждый номер гарантирует выигрыш!

Ханс.

Вы начинаете этот вечер поучительными чувствами.

Петер.

Наоборот, чувства начали что-то делать с нами, а это не одно и то же.

Ханс.

Теперь вы пытаетесь их выудить, используя в качестве наживки слова.

Эти насекомые кусаются как комары, то есть они насасываются крови.

Ханс.

И становятся полнокровными.

Петер.

Как - мысли?! У тебя - может быть... И потом уносятся прочь. Наши-то не жиреют на собственной крови. Должен заметить, ты позволяешь себе грубейшее распутство.

Ханс.

А ты - распутнейшие грубости.

Эмиль.

Этот вечер, дорогие друзья, будет великолепным, потому что мы наконец нашли себе занятие, не садясь за карточный стол (что означало бы жалкое признание в том, как нам скучно).

Ханс.

Это одно и то же - картами играть или словами.

Эмиль.

Не скажи: карты ты получаешь перетасованными, а слова должен группировать сам. Что давно поняли все говорящие - за исключением политических ораторов, - и что доставляет им множество хлопот.

Ханс.

Теперь вы должны признать: мы все-таки разграничиваем два рода вещей.

Петер.

Ха, опять два! Почему бы нам не выбрать что-то одно?

Ханс.

Два рода вещей: полезные и бесполезные.

Петер.

Кто тебе сказал, что бесполезное есть противоположность полезному?

Ханс.

Ну как же, разве ты не читал Платона? Ночь - день, черное - белое. Каждая вещь имеет свою противоположность, пусть даже не известную нам.

Петер.

Хо, вот мы и до философов добрались... Что есть противоположность синему? Спектральный анализ свидетельствует: красное. А наши ошибающиеся глаза? Противоположность синему - ночь. А как быть с днем, непохожим портретом ночи? На северном полюсе солнце вообще не заходит. И потом еще время... Возьми в качестве примера Микеланджело! Вспомни о телах на саркофагах капеллы Медичи. И ты увидишь противоположности, одинаково великолепные. Разве можно представить себе большее сродство, нежели то, что существует между грудями этих женщин и тяжелыми мошонками мужчин! Ты вот как думаешь, что является противоположностью твоей заднице? Может, луна или - увиденное внутренним зрением? И где висит та виноградная гроздь, что являет собой противоположность сочному фрукту в твоей промежности? Насколько же кислой она должна быть!

Ханс.

Ты отыщешь ее у женщины. И она сладкая.

Петер.

Как?! Сладкая? Значит, никакая это не противоположность... Мы-таки пришли к единству: все тщетно.

Ханс.

Иногда я склонен думать - склонен хотеть, чтобы ты не ошибался в этом своем тезисе... Ибо сходить к проститутке - не менее тщетно, чем написать драму. Между тем и другим существует, конечно, некая - может, и поддающаяся определению - разница, но противоположность никак не вырисовывается. Проститутке хотя бы можно сделать ребеночка. А театральная пьеса - это здоровенная шлюха, которая обслуживает по несколько сотен клиентов за раз... Но я, увы, сколько ни старался, пока не создал такой толстухи, над ее несчастливой судьбой мы еще только работаем.

Эмиль.

Итак, днем ты проводишь время с этой королевой шлюх - только по причине твоей праздности и из отвращения к чувству времени. Признайся сам. Ты бы умер, запрети тебе кто-нибудь моделировать понемножку. По вечерам же удовлетворяешься более скромными шлюшками.

Петер.

Но зачем это вообще?

Эмиль.

Зачем? И ты еще спрашиваешь? Потому что у него одно место чешется.

Петер.

Вот ты и выброшен, беспомощный, на берег твоей мелкой Риторики. Я же продуцировал себя в новое слово: влечение.

Ханс.

И чему же оно противоположно?

Петер.

Той мерзавке.

Ханс.

Потому что мерзавке влечение не свойственно?

Петер.

Дурак! Ей свойственно влечение в негатив, и она рефлексирует.

Эмиль.

Мы свернули на окольный путь.

Петр.

Тут нет никакой противоположности. Всё - путь!

Эмиль.

Нелогичный дух противоречия!

Ханс.

Как я понимаю, мы паровым катком укатываем весь мир в единую беговую дорожку, по которой несутся наперегонки наши чахоточные мозговые искры.

Петер.

Если бы наша кормилица кормила их лучше, они бы не теряли силы от истощения.

Эмиль.

Правда-правда. Философ Платон обманул человечество, лишив его материнского молока и предложив взамен убивать телят, чтобы выкармливать нас коровьим молоком.

Ханс.

От этой фальшивой кормилицы мы собираемся отказаться.

Петер.