Если честно - Майкл Левитон

– Кажется, это тебе стоит быть диджеем!

Она широко улыбнулась.

– И правда, – заявила она. – Из меня вышел бы отличный диджей!

Сказав так, она счастливо упорхнула обратно к своим подругам. Я видел, как она что-то воодушевленно им рассказывала, активно жестикулируя и указывая в мою сторону – очевидно, хвасталась им тем, как я только что посвятил ее в диджеи.

С тех пор каждый раз, как кто-то подходил к моему пульту, я улыбался и говорил исполненным теплотой и энтузиазмом голосом, что этому человеку стоит стать диджеем. И каждый раз человек уходил довольным. Я совершенно ошибочно полагал, что этим людям было хоть какое-то дело до музыки – нет, им просто нужно было общение и социальное признание. Мне постоянно приходилось напоминать себе о том, что крайне немногие люди по-настоящему сами верили в свои слова. А осознание своих желаний и истинных причин тех или иных своих действий доступно было вообще единицам. В итоге я вывел для себя еще одно правило:

✓ Не воспринимай слова окружающих всерьез – у них в голове бардак.

Когда я рассказал одной знакомой о своей новой тактике, она в ответ поделилась историей о том, как победила одну из своих проблем. Практически все мужчины, спрашивая о ее работе и слыша в ответ «художница», пускались в достаточно нудные и неприятные лекции на тему работы художником. Перебить или уйти не получалось – это только злило и оскорбляло собеседника. После череды неудачных экспериментов она все же нашла одну-единственную спасительную фразу:

– Откуда ты столько знаешь про изобразительное искусство?

Обычно после этого ее собеседник надувался от гордости, говорил что-нибудь абстрактное и отправлялся восвояси походкой победителя. Я поинтересовался, не бесит ли ее то, что все эти люди уходили, чувствуя себя настоящими экспертами.

– Бесит, – ответила она. – Но лучше так, чем ругаться или слушать, кивать головой и страдать.

Открыв для себя этот способ говорить людям то, что они хотят услышать, я решил сам попробовать его в действии – не для того, чтобы избежать неприятных разговоров, а для того, чтобы делать окружающих чуточку счастливее.

Как-то раз одна из учениц, бравших у меня уроки по детской литературе, написала книгу про одну маму, которая постоянно чувствовала себя недооцененной. Ее дети не благодарили ее, когда она подвозила их до школы или готовила еду, не замечали, сколько труда она вкладывала в планирование их дней рождения. И без телепатии легко было понять, что на самом деле героиней этой книжки была сама женщина, ее написавшая. Мама из книжки напоминала ее даже внешне. Она сдала мне рукопись, давая согласие на то, чтобы ее прочитали остальные ученики, и на поочередное обсуждение ее творения на занятии.

Будучи преподавателем, я чувствовал себя обязанным рассказать обо всем, что можно было исправить в лучшую сторону в работах моих учеников. В изначальной рукописи все внимание уделялось самой матери, а дети всего лишь упоминались вскользь пару раз. В итоге такая книга скорее устыдила бы читающего ее ребенка, а не развлекла. Это можно было исправить гротеском, описав, например, какое-нибудь преувеличенное до смешного самопожертвование со стороны матери и сделав так, чтобы дети вообще его не заметили. А можно было развернуть всю концепцию наоборот и написать об альтруистичном ребенке, чья мама никогда его не благодарила и не замечала его добрых поступков и его жертвенности.

Обычно комментарии к рукописям смешили моих учеников – как самих авторов, так и слушателей – но в тот раз я явно почувствовал, что та женщина, вероятно, любую критику своей героини восприняла бы как критику в собственный адрес. А я собирался не просто сказать ей, что ее героиня слишком мало жертвует собой, так еще и, по сути, обвинить ее, что она сделала героиней саму себя, а не отдала эту прерогативу нуждающимся в ней детям. Мне показалось, что она хотела услышать ровно обратное.

На глазах у всех своих учеников я начал свой комментарий со слов о том, что эту книжку было очень приятно читать, и о том, как хорошо, что есть на свете такие замечательные матери, и как жаль, что многих из них так недооценивают. Та женщина буквально засияла и почти сразу перестала слушать дальше – я и так сказал все, что она хотела от меня услышать.

Примерно в тот период я услышал историю об одном молодом русском, жившем в XIX веке, которому выпала удача поговорить за чашкой чая с писателем Антоном Чеховым. Молодой человек был заранее уверен, что опростоволосится – он и думать не смел, что сумеет сказать хоть что-нибудь, способное заинтересовать такого титана. Однако, оказавшись за одним столом с Чеховым, он обнаружил, что едва ли не все, что он говорил, оказывалось гениальным. Чехов смеялся, ахал и почти не говорил сам, а только задавал вопросы. В тот день молодой человек ушел, до глубины души пораженный пониманием, насколько он сам себя недооценивал. Интерес Чехова к его словам давал его речи свободу и глубину, вселял в него веру в ценность его слов.

Много десятков лет спустя, когда Чехова уже давным-давно не стало, тот некогда молодой человек встретил другого человека, который тоже чаевничал в свое время с Чеховым. Он воодушевленно пересказал своему новому знакомому уже заученную наизусть историю о том, как покорил самого Чехова. Его собеседник тепло улыбнулся в ответ и сказал, что уже не раз слышал эту историю, и каждый, кто общался с Чеховым, описывал происходившее точно так же, разве что не слово в слово. По его словам, его самого эти смешки и аханья Чехова заставили по-новому взглянуть на самого себя. Бывший молодой человек был просто раздавлен осознанием того, что Чехов просто-напросто проявлял тактичность, уделяя всем равное внимание, словно заботливый отец – собственным детям. Его собеседник почувствовал глубокое разочарование того некогда молодого человека и убедил его, что Чехов был очень честным, а такая реакция на слова собеседника являлась лишь проявлением его природной любознательности и восхищения родом человеческим. Он умел влюблять людей в самих себя.

Эта история никак не давала мне покоя. У меня сразу же возникли десятки вопросов. Неужели Чехов вдохновлял людей на то, чтобы они становились более живыми и интересными, просто давая им быть самими собой, как всегда делал это я? Был ли Чехов по-настоящему искренен? Или же он просто помогал людям почувствовать себя значимыми вне зависимости от того, кем они были на деле? Возможно, Чехов просто отражал их собственные фантазии на тему того, кем они хотели бы стать? Ну ведь не мог же Чехов, в самом деле, любить всех на свете! И, даже если он помогал несимпатичным ему людям полюбить себя самих, разве уже одно это не делало его замечательным человеком?

Был Чехов до конца честен или нет, но я точно решил тогда, что хочу быть на него похожим.

Мой список запретных тем требовал поиска новых жанров разговора. Я был вполне готов отяготить себя такой задачей, если бы это позволило мне меньше смущать окружающих. Я постепенно привыкал к некогда дикой для меня идее, что раз уж кому-то суждено быть в проигрыше, то лучше пусть это буду я. В итоге я начал учиться «говорить ни о чем».