Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Судя по твоим письмам, вы живете весело и все у вас по-хорошему, но особенно приятно, 1) что ты продолжаешь принимать мышьяк и чувствуешь себя хорошо и 2) что Лелька дурачится и, значит, чувствует себя как дома… Это то, что мне хотелось и что должно отличать нас с тобою. Откуда у нас появились взаимные расплаты, я не знаю, но допускаю их как крайность как исключение. Пока Бог дает нам много, зачем мы будем прибавлять еще от детей родной сестры? Это и не верно, и не изящно.

Пишешь ты, что я от чего-то уклонился, но отчего, не говоришь, а мне сообразить трудно. Сейчас у нас в десятый раз начинается оттепель. Когда это было в Каменце, об этом и не думаешь, а когда это связано с окопной жизнью, то заметишь поневоле. Спешу. Давай мордочку и глазки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Как успехи Гени?

13 декабря 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Назаренко задержался на два дня, и я нахожу возможным черкнуть тебе несколько строк. Только что был Антипин, и мы проговорили часа три. Нового он ничего не сообщил, о тебе и детях говорил хорошо и тепло, но упомянул, что ты по-прежнему страшно малокровна и при резком подъеме у тебя по-старому кружится голова. Он считает настоятельно нужным, чтобы ты впрыскивала себе мышьяк (есть теперь прекрасные препараты), а не принимала бы внутрь; в последнем случае организм усваивает не более 20 % из принятой дозы… Моя золотая рыбка-женушка, сделай мне милость и начни принимать мышьяк так, как это мы делали… А то внутрь – это зря и слабо.

Получил от Грундштрема письмо, в котором он говорит, что его рапорт лежит без движения и когда получит таковое, он и сам не знает. По-видимому, ему и самому это противно, но он поделать ничего не может. Все это так досадно, особенно теперь, когда нас хотят повернуть на штабную работу.

Мой адъютант очень хочет вырваться на какой-либо завод, он большой националист, и его очень волнует засилье немцев на заводах. Попробуй (только не особенно утомляйся), не можешь ли ты что устроить. Вот его данные: он прапорщик 134-го пехот[ного] Феодосийского полка Григорий Григорьевич Хмелевский, Среднего технического училища и, кроме того, студент 9-го семестра Харьковского технологического института, механическое отделение. Теперешнее затишье и монотонность, очевидно, очень ему надоедают, и он хочет принести пользу там, где он чувствует себя более на месте. Я думаю, в Петрограде или где-либо (ему это все равно) устроить его можно.

Твое письмо от 1 декабря полно рисунков; по-видимому, Геня с сестрой нет-нет да и напомнят тебе о своем существовании, а что до беленького, то он всегда был сама роскошь… Антипин поражен, как они все любят Осипа, про которого первый вопрос и последние пожелания… Осип сиял, когда ему об этом говорилось. Относительно Бандаликова мне здесь трудно что-либо сделать: фронт этим не ведает, а если начинает, то дело делается бесконечно долго.

У нас опять после морозов и выпавшего большого снега начинается оттепель… так всю зиму. Очень это трудно для окопной жизни – то снег, то воду надо удалять, бока ползут: много лишних трудов для ребят. Итак, моя ненаглядная девочка, начинай-ка впрыскивать мышьяк, а то меня очень беспокоит твое здоровье, да больше лежи и отдыхай. Покупай желтые издания, да читай себе книги. Давай губки и мордочку, и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

P. S. Ужок стал огромный и роскошь. А.

15 декабря 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Отъезд Назаренко задержался до сегодня, и я могу написать тебе еще… Пишу кое-как умытый и небритый, чтобы успеть написать его к его приходу. Если столько дадут за наш пропавший багаж, как ты это пишешь, это будет очень хорошо. У нас получится достояние, приносящее (вместе с прежним) до 2 т[ысяч] в год, а это позволит нам иначе взглянуть на мир Божий. Сколько раз мне приходило в голову или выкинуть какую-либо штуку (вроде книги, статьи…), или просто бросить службу, но этот постоянный рабий страх за существование, за кусок хлеба сковывал мою волю и размах. Теперь, если бы я даже моментально вышел со службы, у нас с моей пенсией будет не менее 4 т[ысяч], а с этим можно жить припеваючи и поднять детей. Пишу, конечно, чисто теоретически, так как сейчас не такое время (время великой борьбы), чтобы думать об уходе.

Поэтому – ты, детка, постарайся вытянуть деньги по возможности скорее, так как позже, быть может, выйдут иные правила, или совсем прекратят выдачу… Теперь такое время, что перемен много, и наступают они неожиданно.

Вчера был в своем полку, ходил по грязи и воде, промок… приехавши, оттирал ноги и переобулся. Отделался насморком и кашлем. Вообще, эта гнилая зима приносит нам немало огорчений: в окопах вода, стены ползут, и что-либо поделать с этим очень трудно. Это я промокаю в третий раз; в первый раз – недели две тому назад – промок до пояса и избежал простуды чисто случайно. Ту зиму не пришлось переживать чего-либо такого.

Газеты начинаем получать, но в них веселого мало: у вас там что-то очень заполитиканили, и все, по-видимому, ломают голову, какая форма правления нам более кстати… Вовремя, только и можно сказать… […]

Жизнь моя теперь по-старому, работы у меня несколько прибавилось, но читать время нахожу. О посылках в полк пока не думай, потому что всё застревает в дороге и сюда доходит с большим трудом. Не достает мне вас четырех, а тебя в особенности… те-то под тобою, а ты одна… И так хочется тебя увидеть, обнять и поболтать. А тут еще эта монотонность, которая обещает протянуться еще 3–4 месяца… хуже всякой войны и боя.

Давай мордочку и глазки, а также малую троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Обязательно впрыскивай себе мышьяк и пиши мне. А.

19 декабря 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Вчера получил от тебя две открытки и одно письмо… от 28 и 27 ноября и от 5 декабря. Это был большой для меня подарок после долгого поста. Из письма от 5.XII узнал, что у Кирилочки корь и что болезнь, по-видимому, находится в стадии заканчивания. Полагаю, это не опасно, лишь бы не застудить и не остались последствия.

У нас второй день морозец, после нескольких дней слякоти, и мы все вздохнули свободнее. Этой ночью был в окопах и поверял полевые караулы, т. е. части, расположенные близко к противнику. Очень жутко, когда прожектор противника улавливал нашу группу и задерживался на ней, как какое-то глазастое чудовище. Мы замирали на одном месте и старались не двигаться. Расчет такой: если фигуры стоят на месте, противник может подумать, что пред ним неодушевленные предметы: камни, пни и т. д., а двинулись, то значит, люди… и откроет огонь. Мы шли благополучно, если не считать отдельных пуль, посвистывавших в обычном порядке.

В эту же ночь мне пришлось наблюдать окопную жизнь ночью, и в ней много своеобразного, грустного и мрачно-красивого. Только ночью люди могут покидать окопы и походить около них или пойти вглубь. Видишь, ползут фигуры то с мешками хлеба для роты, то с досками, то идут отдельные посыльные… на темном фоне ночи они видны только вблизи – темные, то странно малые, то неестественно большие… Видны только вблизи, а издалека слышен их мерный шаг или тихий заглушенный говор. Идешь по окопу, ковыляясь по его изгибам, а в некоторых уголках, где приютилась халупа, мелькает ласковый огонек и слышны речь или тихое пение, скорее мурлыканье. Разговор, чаще всего, живой и веселый – человек рад теплому месту и отдыху, а песня всякая… какая придет в голову. А в воздухе неумолчно гудят одинокие выстрелы и жалобно свистит пуля, словно ей страшно хочется загубить жизнь человеческую, и она упорно ищет на пути своем человека… Ночь темная, но ее хмурый тон бороздят то осветительные ракеты, то лукавый и жадный сноп прожектора.