Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

— Америки больше не будет? — спросил я, не то чтобы ожидая ответа. Просто на всякий случай.

— Херня. Америка станет лучше. Норвежцы, китайцы — они рассчитывают на доход с инвестиций. Они захотят очистить наши статусные города от отбросов без никакого Кредита и создать настоящие очаги стильной жизни. А кто выиграет? «Штатлинг-Вапачун», вот кто. Недвижимость, безопасность, а потом мы. Бессмертие. Перелом создал новый спрос на неумирание. Прямо вижу, как норвежцы из «ГоснефтьГидро» подружатся со «Штатлинг». Может, слияние! Да, так даже лучше. У норвежцев полно евро и женьминьби[87], они вообще транжиры.

— Что значит «очистить от отбросов без никакого Кредита»?

— Переселить. — Он в возбуждении глотнул зеленого чая. — Этот город не для всех. Мы должны быть конкурентоспособны. А это значит — делать больше меньшими силами. Подбить баланс.

— Один неф в моем банке сказал, что во всем виновата «Штатлинг-Вапачун», — сказал я, этим «один неф сказал» обращаясь к либеральной иерархии.

— В чем виновата?

— Не знаю. Мы разбомбили паром. Триста погибших. Мой друг Ной. Помнишь, что ты мне говорил прямо перед Переломом? Что с Вишну и Грейс все будет нормально. И что ни о каком Ное ты не слышал.

— Что ты хочешь сказать? — Джоши облокотился на стол, подался вперед. — Это обвинение?

Я промолчал, сыграл обиженного сына.

— Слушай, мне жаль, что твой друг погиб, — продолжал Джоши. — Все эти смерти — трагедия. Паром, парки. Самсоб. Но в то же время кто были все эти Медийщики, какая от них польза была?

Я закашлялся, прикрыв ладонью рот; меня пробрал холод, как будто в анус воткнули айсберг.

Я никогда не говорил Джоши, что Ной Медийщик.

— Распространяли бесполезные слухи. Охраняемая фильтрационная зона на севере штата. Ага, как же. Правительство Рубенштейна неспособно было устрицу организовать на устричной банке. Ленни, ты знаешь, каковы ставки. Мы не тупицы. Мы тут важным делом заняты. Мы столько в него вложили. Мы с тобой. И посмотри, что у нас вышло. Это же настоящий игрок. Кто бы завтра ни встал у руля, норвежцы, китайцы — все захотят того, что есть у нас. Это тебе не дурацкое приложение для эппэрэта. Это вечность. Это сердце креативной экономики.

— Да нахуй креативную экономику, — ляпнул я. — В центре города продуктов нет.

Один миг. Его ладонь. Моя щека. Параметры окружающей среды сдвинулись на шестьдесят градусов влево и, звеня, застыли. Я почувствовал, как моя рука прижимается к лицу, хотя не заметил, как ее поднял.

Он закатил мне оплеуху.

Наверное, где-то в недрах моей души всплыло воспоминание о первой отцовской пощечине — рука папы Абрамова разрезает воздух, расставленные ноги по-боксерски пританцовывают, будто он лупит двухсотфунтового здоровяка, а не девятилетнего мальчишку, — но отчего-то думал я лишь о том, что в ноябре мне стукнет сорок. Через три месяца я стану сорокалетним мужчиной, и мне только что закатил оплеуху мой друг, мой босс, мой запасной отец.

И я ринулся на него. Через стол, чьи острые края врезались в живот, в кулаках у меня ворот шелковой черной футболки, лицо, его потное перепуганное лицо толкнулось в мое, нежно-карие глаза, какая выразительность, смешная еврейская физиономия, что умела грустнеть во мгновение ока, все, что мы делали вместе, все наши планы боев, вылупившиеся над подносами с веганскими самсами, пожаренными на сафлоровом масле.

Одна рука отпустила его футболку, занесся кулак. Либо да, либо нет. Либо я выбираю этот последний путь, либо опускаю руку. Но что у меня есть, кроме Джоши? Выберется ли он после всего, что случилось? Разве за падением Рима в итоге не последовал Ренессанс?

Я правда могу ударить этого человека?

Я слишком долго ждал. Джоши уже мягко отрывал мои пальцы от своей футболки.

— Прости, — сказал он. — Мне так стыдно. Боже мой. Сам себе не верю. Это все стресс. У меня стресс. Уровень кортизола. Господи. Все храброго из себя корчу. Но мне, конечно, тоже страшно.

Я попятился. Отошел к стене, будто наказанный ребенок, почувствовал, как альфа-лучи стекловолоконного Будды ласкают мое существо.

— Ну ладно, ладно, — говорил Джоши. — Иди домой. Передай мой пламенный привет Юнис. Скажи Джо Шехтеру снаружи, что его я могу взять обратно на полставки, но с Дэррилом все. Приходи завтра. У нас впереди полно работы. Ты мне тоже нужен, знаешь ли. Не смотри на меня так. Конечно, ты мне нужен.

Я зашел в «Хижину „Пицца Хоть Куда“» и скупил то немногое, что осталось, — три драгоценные пиццы и кальцоне, еще теплые, все за шестьдесят юаней. Когда вышел, меня окатило светом, Ноевым светом, что затопляет город, и ничего не остается, кроме света, — городским экстазом. Я закрыл глаза и подумал: когда открою, прошедшая неделя испарится. Однако увидел я другое — гнусное создание. Прямо на асфальте посреди Грэнд-стрит что-то жевала эта блядская выдра. Я примерился оглоушить мохнатого врага увесистым кальцоне. Пригляделся — нет, не выдра. Это чей-то ручной кролик — вырвался на свободу и теперь наслаждался одиночеством, пировал на мостовой и временами судорожно оглаживал уши лапой; так Ной ощупывал все роскошество своей шевелюры. Набежали облака, и Ноев городской свет обратился в тень, плотную, как сланец. Моего друга больше нет.

У двери меня ждали два набитых туфлями чемодана, однако Юнис не было ни в гостиной, ни в спальне. Что, наконец-то уезжает? Я обыскал 700 из 740 квадратных футов, составлявших мое гнездышко, — никого. Наконец мне подсказала путь включенная вода в ванной, а затем под рокот одинокого вертолета я расслышал тихий вой сломленной женщины.

Я открыл дверь. Она дрожала и икала, у ног стояли две пустые бутылки пива «Президенте» и полбутылки водки. Не поддавайся жалости, сказал я себе. Вспомни злость предыдущей недели, сгусти ее в груди. Ты выше ритуальных унижений. Ты самый богатый человек в Чайнатауне. Она для тебя ничего не сделала. Ты заслуживаешь лучшего. Пусть мир распадается, сейчас выигрышнее одиночество. Отвяжись уже от этого восьмидесятишестифунтового альбатроса. Вспомни, она ведь не утешила тебя, когда погиб Ной.

— Нам вроде не положено пить зерновое, — сказал я, кивнув на пустые бутылки. Она никогда при мне столько не пила.

«Иди нахуй», которого я ожидал, не последовало. Она дрожала ровно, как умирающее животное, колотясь о дешевую плитку на полу. Она шептала по-английски и по-корейски.

— Anna, за что? — молила она отца. А может, свой неработающий эппэрэт. Я раньше не замечал, что названия гаджета, правящего нашим миром, и корейское слово «отец» похожи. Ее футболка — смешно, футболка «Багдадское туристическое агентство», — была вообще-то моей, и от этой странной связки — Юнис в моей одежде — мне захотелось обнять ее самому, почувствовать ее под собой. Я поднял ее — даже от этого крошечного веса вздрогнула простата, но в остальном мой организм замечательно справился, — и отнес на постель, уловив алкогольный дух и клубничный аромат только что вымытых волос. Она вымылась для меня.