Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

Район за зданием суда превратился в плацдарм Национальной гвардии: взлетали вертолеты, урчали бронетранспортеры, танки, пулеметы «браунинг» в полузамахе, а один угол огородили и превратили в обезьянник, куда загнали каких-то чернокожих стариков.

Мы побежали. Все бессмыслица. Все это бессмыслица. Таблички. Названия улиц. Знакомые дома. Даже здесь, в царстве моего страха, я думал лишь о том, что Юнис не любит меня, теряет уважение ко мне, в минуту, когда она должна нуждаться во мне, решительный вождь для нее — Ной. «Банк и Трастовый фонд Стэтен-Айленда». Парикмахерская «Против шерсти». «Детское евангелическое братство». «Стэтен-Айлендское общество душевного здравия». Мост Верразано. «Парфюмерия А-и-М». «Планета Удовольствие». Детский сад «Выше и выше». Ноги, ноги. Повсюду осколки данных, бесполезные рейтинги, бесполезные каналы, бесполезные сообщения из мира, которого больше нет, миру, которого никогда не будет. Я чуял чесночное дыхание Юнис, ее чесночный пот. Принял его за саму жизнь. Нащупал комочек мысли, спроецировал ей в спину. Я твердил эту мысль как мантру: «Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя».

— Томпкинс-парк, — сказала она, и ее упрямство впилось в меня когтями. — Моя сестра.

Подкатил прилив черных обитателей небогатого района прямо за Сент-Джорджем, и я чувствовал, как хип-стеры пытаются отодвинуться от негров — американский инстинкт выживания, что зародился в тот день, когда прибыл первый корабль работорговцев. Подальше от обреченных. Черные, белые, черные, белые. Но и это теперь не важно. Мы наконец стали едины. Мы все приговорены. Дождевой шквал облил нам лица, за дождем накатила жара, Ноево побитое лицо смотрит на меня, проклинает мою медлительность и нерешительность, Эми сливает всего одно слово, «мамуля», снова и снова окликает спутники в небесах, открытую всем ветрам реальность мамулиного Мэна, Юнис обнимает меня, вся целиком помещается в моих объятьях, и лицо у нее спокойное и честное.

Ной и Эми вбежали на станцию сквозь стеклянное крошево. Юнис схватила меня за локоть и потащила к цели. Два парома только что выплюнули последних кричащих пассажиров, прибывших с Манхэттена. Кто управляет паромами? Почему они до сих пор ходят? Так безопаснее, если все время двигаться? Остались ли еще надежные пристани?

— Ленни, — сказала она. — Я тебе сразу говорю: не хочешь отвезти меня на Томпкинс — я поеду с Ноем. Мне надо разыскать сестру. Мне надо попытаться помочь другу. Я знаю, что могу ему помочь. Если хочешь, иди домой, там безопасно. Я вернусь, честное слово.

Паром «Джон Ф. Кеннеди» зафыркал в воде, готовясь отплыть, и мы ринулись к аппарели. Ной и Эми уже взобрались на борт и съежились под плакатом «Транспорт ДВА — Да это ж Америка, детка, ты только глянь».

Если хочешь, иди домой, там безопасно. Надо что-то сказать. Надо ее остановить, или ее пристрелят вместе с Неимущими повстанцами. У нее довольно низкий Кредит.

— Юнис! — закричал я. — Перестань! Хватит от меня убегать! Мы сейчас должны быть вместе. Нам нужно домой.

Но она стряхнула мою руку, помчалась к «Кеннеди» — и тут аппарель начала подниматься. Я схватил Юнис за плечико и, страшась вывихнуть, страшась услышать хруст, который будет означать, что я сделал ей больно, потащил ко второму парому, у которого на мостике значилось «Гай В. Молинари»[84].

Черный вертолет покружил над головами, тыча вооруженным золотым клювом сначала в нас, потом в остров, что невдалеке ощетинился небоскребами.

— Нет! — закричала Юнис, когда «Кеннеди» отчалил, увозя моих друзей, ее нового героя Ноя.

— Все нормально, — сказал я. — На том берегу встретимся. Давай! Пошли! — Мы взобрались на «Молинари», расталкивая локтями толпу молодежи и семейных — столько семей, столько новых слез, высохших слез, непрочных объятий.

«Ленни, — написала мне Нетти Файн, — где ты сейчас?» Невзирая на сумятицу я быстро ответил, что мы на пароме до Манхэттена и пока в безопасности. «Твой друг Ной с тобой? В безопасности?» — пожелала узнать она, милая, внимательная Нетти Файн, которая беспокоится даже о людях, которых в глаза не видела. Наверное, ГлобалСледит за нами в реальном времени. Я ответил, что Ной на другом пароме, но с ним тоже все хорошо. «На каком пароме?»

Я написал, что мы на «Гае В. Молинари», а Ной на «Джоне Ф. Кеннеди», и тут позади нас открыли беспорядочную стрельбу, по всей Хэмилтон-авеню загрохотало, крики вползли мне в уши и тотчас вырубили слух. Глухота. Полная тишина. Губы Юнис скривились жестокими словами, которых я не разобрал. Прямоугольная морда «Гая В. Молинари» взрезала теплую летнюю воду, мы яростно рвались на Манхэттен, и теперь я как никогда ненавидел липовый шпиль башни «Свобода», ненавидел за все на свете, но главным образом за обещание независимости и грубой силы, я хотел обрубить все связи с моей страной, с моей хмурой сердитой подругой и вообще со всем, что привязывало меня к этому миру. Я мечтал о 740 квадратных футах, принадлежавших мне по закону, и с наслаждением вслушивался в рокот моторов; мы плыли к моему представлению о доме.

Над паромом Ноя и Эми возник одинокий ворон. Он склонил золотой клюв, и золотой клюв его расцвел оранжевым. Две ракеты, одна, потом вторая. Один взрыв, потом второй; вертолет легко развернулся и улетел назад на Манхэттен.

Крики выключились, эппэрэты начисто заткнулись, мгновенье полной тишины объяло палубу «Гая В. Молинари» — старики крепче обнимали детей, молодежь тонула в боли внезапного постижения собственной гибели, слезы обжигали холодом на морском ветру. А потом, когда над верхними палубами «Джона Ф. Кеннеди» вспыхнуло пламя, когда он вздыбился, раскололся надвое, распался на куски в теплых водах, когда подошел к концу первый акт наших жизней, фальшивый ее акт, чей-то хриплый голос из-за левых кулис прокричал вопрос, который мы столько лет забывали себе задавать:

— Но почему?

7 августа

Дорогой дневничок!

Мне приснилась выдра. Не мультяшный выдренок, что допрашивал меня в Риме, не граффити с Грэнд-стрит, а настоящее млекопитающее в высоком разрешении, усатое, мохнатое, и от него влажно разило рекой. Мокрым плюшевым черным носом он вжимался мне в щеку, в ухо, целовал, обдавая мое алчное лицо своим фамильным и фамильярным жарким запахом лосося, и его грязные лапки пачкали мне чистую белую рубашку, которую я надел ради Юнис, потому что во сне я хотел, чтоб она снова меня любила, чтоб она вернулась ко мне. А потом он заговорил со мной голосом Ноя, напряженным, неприличным, но по сути человечным голосом, голосом побежденного ученого.

— Знаешь, американцам за границей бывает одиноко. Сплошь и рядом! Вот поэтому я никогда не покидаю родной ручей. — Смерил меня взглядом — хотел понять, интересно ли мне слушать. — Ты встречался за границей с симпатичными иностранцами. — Не вопрос — заявление. Ною некогда вопросы задавать. — Имя, Леонард, он же Ленни, я жду. — Губы мои шевельнулись, намереваясь вновь предать Фабрицию, но на сей раз я не смог открыть рот. Выдренок Ной улыбнулся, словно видел меня насквозь, и человеческой рукой вытер усы. — Ты сказал «Десальва».