Писатели США о литературе. Том 2 - Коллектив авторов

Я бы уже давным-давно целиком и без остатка отдался радикализму, если бы он и впрямь знаменовал собой дух оригинальности, как. ошибочно полагали юные его приверженцы. Оригинальность и дух инициативы—вот все, чего я желаю моей стране. Для самого же меня оригинальности вполне достаточно в каждом свежем стихотворении, движущемся путем, который я описал: от восторга к мудрости. Движение то же самое, что движение чувства любви. Подобно куску льда на горячей плите, стихотворение должно бурлить тем сильнее, чем стремительнее идет таяние. Стихотворение можно переделать, пока оно живет, но его нельзя заставить жить силой. Самым драгоценным в нем останется то, что оно сумело сложиться до конца и целиком увлечь за собой поэта. Перечитайте его в сотый раз — оно по-прежнему хранит свою свежесть, как сохраняет свой состав металл. Оно не может утратить свое право на жизнь, ибо в нем—запечатленное движение смысла, когда-то неожиданно раскрывшегося, пока стихотворение слагалось.

1949 г.

АРТУР МИЛЛЕР

ТРАГЕДИЯ И ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

В наш век пишется мало трагедий. Часто высказывались соображения, что их недостаток вызван нехваткой среди нас героев или же тем еще, что из органов веры современного человека, выкачали кровь, наполнив их научным скептицизмом, а героический штурм жизни не может рождаться из осторожности и осмотрительности. Так или иначе, часто считают, что мы ниже трагедии или что трагедия выше нас. Из чего, разумеется, с неизбежностью вытекает, что форма трагедии архаична, что она пригодна лишь для тех, кто занимает очень высокое положение—царей или царственных особ, и что там, где это не признается открыто, в таких-то и таких-то словах, это по большей части подразумевается.

Я уверен, что обыкновенный человек столь же способен быть объектом трагедии в высшем смысле этого слова, как и короли. На первый взгляд казалось бы, это должно быть очевидно в свете современной психиатрии, основывающейся в своем анализе на классических формулах, вроде, например, эдипова комплекса или комплекса Ореста, которые нашли воплощение в царственных персонажах, но применимы к любому человеку в подобной эмоциональной ситуации.

Проще говоря, там, где перед нами не стоит вопрос о трагедии как искусстве, мы неизменно без колебаний признаем полную идентичность душевных процессов у людей высоких и знатных и у людей скромного положения. И наконец, если бы возвышенность трагического действия была истинно свойством одних лишь высокородных натур, невероятно, чтобы человечество в своей массе почитало трагедию превыше всех других форм, не говоря о том, что понимало бы ее.

Как правило, в котором, возможно, существуют неизвестные мне исключения, трагическое чувство возникает в нас, по-моему, в присутствии персонажа, готового, если необходимо, положить жизнь ради того, чтобы сохранить лишь одно—чувство собственного достоинства. От Ореста до Гамлета, от^Медеи до Макбета в ее основе лежит борьба личности, стремящейся занять в окружающем обществе принадлежащее ей «по праву» положение. Иногда этот персонаж был лишен этого положения, иногда он стремится достичь его впервые, но роковой удар, от которого с неизбежностью раскручиваются все события, это унижение, а основная движущая сила—негодование. Трагедия, таким образом, есть следствие всепоглощающего стремления человека оценить себя по справедливости.

История героя—в том смысле, что сам он кладет начало действию,—всегда обнаруживает так называемую его «трагическую вину», недостаток, свойственный не одним только именитым и знатным. Не является она непременно и слабостью. В действительности эта вина, или изъян характера, есть не что иное—и так и должно быть,— как присущее ему нежелание оставаться пассивным перед лицом того, в чем он видит оскорбление своему достоинству, своему представлению о принадлежащем ему по праву месте. «Безупречны» лишь пассивные, лишь те, кто безответно мирится со своим уделом. Большинство из нас принадлежит к этой категории. Но есть среди нас сейчас, как были всегда, те, кто действует, ополчаясь против такого положения вещей, которое унижает их, и в ходе их действий все, с чем мы смирились со страху, по невежеству и непониманию, перетряхивается и пересматривается на наших глазах, и из этого тотального выступления человека против кажущегося незыблемым окружающего нас космоса—из тотального исследования, которому подвергается «неизменное» окружение,— возникает тот ужас и страх, который считается классической принадлежностью трагедии.

Что еще важнее, это тотальное сомнение в вещах, ранее несомненных, учит нас. И в этом процессе нет ничего недоступного обыкновенному человеку. В революциях, которые происходили в мире за последние тридцать лет, данный процесс вновь и вновь проявлял внутреннюю динамику всякой трагедии.

Настаивать на знатности трагического героя или так называемом благородстве его характера значит, в действительности, цепляться всего лишь за внешние формы трагедии. Если бы знатность и благородство характера составляли непременное условие, тогда из этого вытекало бы, что проблемы трагедии суть проблемы титулованных особ. Но право одного монарха захватывать владения другого, конечно, больше не возбуждает наших страстей, а наши понятия справедливости не совпадают с представлениями о ней у короля елизаветинских времен.

Однако то, что потрясает нас в таких пьесах, проистекает из лежащего в основе действия страха, связанного с невозможностью занять надлежащее положение, катастрофы, заключенной в разрыве с дорогими для нас представлениями о том, кто мы и что мы в этом мире. Этот страх среди нас в настоящее время не менее, а, вероятно, более велик, чем когда бы то ни было. Право же, именно обыкновенный человек знаком с этим страхом больше всего.

Так вот, ежели трагедия действительно есть следствие всепоглощающего стремления человека оценить себя по справедливости, его гибель выявляет зло или порочность окружающего мира. И в этом именно и состоит мораль трагедии, ее урок. Открытие нравственного закона, в котором, собственно, и заключается даруемое трагедией прозрение, не есть открытие некоего абстрактного или метафизического свойства.

Справедливость трагедии—это условия жизни, условия, в которых человеческая личность может расцветать, реализуя себя. Зло—это такие условия, которые подавляют человека, уродуя проявления его любви и творческих