Корни - Алекс Хейли

Как бы неприятно это ни было, но Кунта понял, что Белл больше всего напоминает женщин его племени. Он попытался представить ее в Джуффуре – как она толчет кускус для завтрака, плывет в долбленом каноэ по болонгу, пропалывает и растит рис, несет связки риса на голове, сохраняя равновесие. И тут же Кунта принялся ругать себя за то, что позволил даже мысленно связать родную деревню с этими язычниками, презренными черными, живущими в землях тубобов.

Теперь боль не мучила Кунту постоянно. Боль стихла. Она просыпалась, когда он пытался ослабить веревки и пошевелиться. Больше всего его изводили мухи. Они вились вокруг его перевязанной ступни – или того, что от нее осталось. Он постоянно подергивал этой ногой, чтобы стряхнуть мух, но они все равно возвращались.

Кунта гадал, где он находится. Это была не его хижина. По звукам, голосам черных и запахам он понимал, что находится на какой-то другой ферме. Лежа в хижине, он чувствовал запах еды черных, слышал их вечерние разговоры, пение и молитвы, слышал, как по утрам и вечерам звучит рог.

Каждый день к нему приходил высокий тубоб. Он менял повязку, причиняя Кунте страшную боль. И три раза в день приходила Белл – она приносила еду и воду, улыбалась и клала теплую руку ему на лоб. Он заставлял себя вспоминать, что эти черные ничем не лучше тубобов. Эта черная и этот тубоб не хотят ему ничего плохого (хотя еще слишком рано думать так), но черный Самсон избил его чуть не до смерти, другие тубобы пороли его, стреляли в него и отсекли ему часть ступни. Чем крепче он становился, тем больше усиливалась его ярость на то, что он лежит здесь беспомощный, неспособный даже ходить – ведь все свои семнадцать дождей он мог бегать, прыгать и забираться куда только заблагорассудится. Он не мог осознать всей чудовищности того, что произошло с ним.

Когда высокий тубоб отвязал его от коротких колышков, Кунта несколько часов изо всех сил пытался поднять руки – но безуспешно. Они казались слишком тяжелыми. Кунта не сдавался. Он с мрачным видом возвращал рукам чувствительность, сначала сгибая палец за пальцем, потом сжимая кулаки. И в конце концов смог поднять руки. Потом он начал приподниматься на локтях. Когда ему это удалось, он часами оставался в таком положении, глядя на повязку на своей стопе. Нога была здоровенной, как «панкин», но повязки были не такими окровавленными, как раньше. Но когда он попытался приподнять колено покалеченной ноги, оказалось, что терпеть такую боль невозможно.

Свою ярость и обиду Кунта выплеснул на Белл, когда она пришла к нему в следующий раз. Он кричал на нее на мандинго и, выпив воду, швырнул оловянную кружку на землю. Только потом он понял, что впервые с момента прибытия в землю тубобов заговорил с кем-то вслух. И это привело его в еще большую ярость. Он вспоминал добрые глаза Белл – она совершенно не обратила внимания на его грубость.

Однажды, когда Кунта пробыл в этой хижине почти три недели, тубоб заставил его сесть и начал разматывать повязки. Нижние слои были покрыты густым желтоватым веществом. Когда тубоб снимал последний слой, Кунта изо всех сил сжал челюсти. Но, увидев свою распухшую ступню, от которой осталась одна пятка, покрытая толстой коричневой коркой, он не смог сдержать крика. Побрызгав чем-то на рану, тубоб перевязал ее легкой повязкой, взял свой черный чемоданчик и быстро ушел.

Два дня Белл делала то же самое, что и тубоб. Она мягко что-то приговаривала, а Кунта морщился и отворачивался. На третий день тубоб вернулся. Сердце Кунты воспряло, когда он увидел, что тубоб принес с собой две крепкие прямые палки с перекладинами наверху. Он видел, как в Джуффуре с такими ходили раненые. Зажав палки под мышками, тубоб показал ему, как нужно ходить, не наступая на больную ногу.

Кунта не двигался, пока тубоб и Белл не ушли. Потом он заставил себя подняться, опираясь о стену хижины. Он долго стоял, пока не убедился, что нога держит его. Кунта попытался зажать палки под мышками, но прежде чем ему это удалось, он уже весь взмок от пота. Покачиваясь и не отходя от стены для поддержки, он сделал несколько неловких прыжков с опорой на палки. Из-за перевязанной ноги он постоянно терял равновесие.

Когда на следующее утро Белл принесла ему завтрак, Кунта заметил на ее лице довольное выражение – она увидела следы от палок на земляном полу. Кунта нахмурился, ругая себя за то, что забыл стереть эти следы. Он не притронулся к еде, пока женщина не ушла, а потом быстро все съел, зная, что теперь ему потребуются силы. Через несколько дней он уже свободно перемещался по хижине.

Ферма, на которой оказался Кунта, сильно отличалась от той, где он жил раньше. И Кунта заметил это в первый же день, когда смог на костылях выбраться из своей хижины и оглядеться. Низкие хижины черных были аккуратно побелены и находились в гораздо лучшем состоянии, чем на прежней ферме. В его хижине был небольшой стол, на стене висела полка с железной тарелкой, флягой и тубобскими приборами для еды, названия которых он наконец выучил: «ложка», «вилка» и «нож». Кунте казалось очень глупым, что тубобы оставили ему эти предметы. Матрас на полу был толще, чем раньше, стеблей кукурузы на него не пожалели. Возле некоторых хижин были даже небольшие огородики, а рядом с той, что располагалась ближе всего к большому дому тубобов, был устроен яркий круглый цветник. Из дверей своей хижины Кунта мог видеть всех, кто куда-то шел. Когда его кто-то замечал, он сразу же ковылял обратно в хижину и оставался там какое-то время, прежде чем снова выбраться наружу.

По запаху Кунта вычислил уборную. Каждый день он терпел, пока большинство черных не отправится на работу, и лишь тогда, убедившись, что рядом никого нет, быстро ковылял к уборной, а потом так же быстро возвращался обратно.

Через пару недель Кунта начал добираться чуть дальше, до хижины поварихи, которая готовила для рабов. К его удивлению, это была не Белл. Как только он смог выходить из хижины, Белл перестала приносить ему еду – и даже заходить к нему. Он гадал, что с ней случилось, а однажды увидел, как она выходит из большого дома. Но она либо его не заметила, либо притворилась, что не заметила, и просто прошла мимо, направляясь в уборную. Значит, и она оказалась такой же, как все – он всегда это знал. Кунта реже стал видеть высокого тубоба. Обычно он приезжал на повозке с черным верхом, запряженной двумя лошадьми, которыми правил черный кучер.

Через несколько дней Кунта стал оставаться на улице, даже когда по вечерам уставшие черные возвращались с полей. Вспоминая первую ферму, Кунта удивлялся, почему за ними не следует тубоб с хлыстом верхом на лошади. Черные проходили рядом с ним, не обращая на него никакого внимания, и скрывались в своих хижинах. Но через какое-то время они выбирались на улицу и принимались за домашние дела. Мужчины что-то делали возле амбара, женщины доили коров и кормили кур. А дети таскали ведра с водой и дрова, сколько могли унести. Они явно не знали, что можно связать дрова и нести их на голове – и тогда они унесли бы вдвое больше.

Дни шли, и Кунта стал замечать, что хотя здесь черные жили лучше, чем на прежней ферме тубобов, они точно так же не осознавали, что являются потерянным племенем. Черные не испытывали никакого уважения к самим себе, и им казалось, что они живут совершенно нормальной жизнью. Более всего их заботило, как бы не получить трепку, ну и еще чтобы была еда и кров. Много ночей Кунта не мог заснуть от ярости при виде несчастий своего народа. Но черные даже не сознавали, что несчастны. Тогда какой смысл переживать за них, если они совершенно удовлетворены своим жалким положением? Кунта чувствовал, что каждый день в нем что-то умирает. И пока в нем хоть что-то живо, он должен пытаться бежать снова и снова, невзирая на последствия и шансы. Какая ему разница, будет он жить или умрет? За двенадцать лун, прошедших с того дня, как его увезли из Джуффуре, он стал гораздо старше своих дождей.