Улица милосердия - Дженнифер Хей

изгнанный в обычную жизнь до конца дней, ощущал злость, безнадегу и растерянность. Женщина с тележкой у стеллажей в «Уолмарте», маленький ребенок, пристегнутый внутри. Школьные футбольные матчи, на которые собирается весь городок; мамы, папы, бабушки и дедушки, болеющие на трибунах. В такие моменты он ощущал себя несправедливо наказанным, словно когда-то давно кто-то или что-то решили, что ему не могут быть доступны даже простейшие человеческие радости.

Дети в костюмах, сладость-или-гадость. Машины с ленточками – МОЛОДОЖЕНЫ – и тянущиеся позади на веревочке пары башмаков.

На дороге таких картинок из жизни не существовало. Шоссе были забиты грузовиками, мужчинами, в одиночестве волокущими свои задницы по всей стране, как когда-то делал и Виктор. На протяжении тридцати лет он встречал их в закусочных, на стоянках, в дорожных домах, на станциях взвешивания. Куда бы ни поехал, он везде видел другие версии себя. Он никогда не разговаривал с ними; нужды не было. Достаточно было знать, что они где-то есть, что он не один.

КАЗАЛОСЬ РАЗУМНЫМ ДЕРЖАТЬСЯ ПОДАЛЬШЕ ОТ ШОССЕ, что не представляло большой проблемы. Виктор не имел ничего против объездных дорог. С его старым грузовиком такой маршрут был невозможен, но на «Форде» класса F‐150 он ощущал себя легким и проворным, пикап шустрил, как спорткар. На станции техобслуживания он купил кофе, пакетик арахиса и моментальную лотерейку.

Дорога опускалась и вилась, петляя по горам. Он поискал на радио Дага Стрейта, но услышал лишь помехи.

Лотерейный билет оказался проигрышным, но попытка никогда не пытка.

Не успел он проехать и восьмидесяти километров, как у него разболелся зуб. Несколько недель он по большей части вел себя смирно – спасибо диете из супов, овсянки, фруктового желе и стряпни Рэнди, перебитой в пюре. Теперь же боль без предупреждения решила вернуться. Он винил в этом арахис.

Самым эффективным средством был бы, конечно, стаканчик виски, но трезвый образ жизни оставлял ему не так много вариантов.

Вырви ты уже его.

Он подумал, услышал или, быть может, сказал эти слова вслух каким-то напряженным, не своим голосом.

Все разваливалось.

ОН НАХОДИЛСЯ НА ТОМ ЭТАПЕ ЖИЗНИ, КОГДА ЧЕЛОВЕК уже смотрит назад. У него позади было так много жизни и – что бессмысленно было отрицать – так мало впереди.

Он не сожалел о бурной юности: ни о двух срочных службах, ни о девицах, которых он имел, ни о заварушках, которые устраивал. Слово «сожаление» сюда не подходило. Хотя, если бы он знал тогда то, что знал теперь, он бы сделал все совершенно по-другому. Он бы выбрал благоразумную женскую особь, женился как можно раньше и посеял столько семени, сколько она бы ему позволила. Он слишком поздно понял, что только это богатство имело значение: саженцы, которые его переживут.

Если бы ему довелось начать все сначала, он бы позаботился о своем роде.

НЕСКОЛЬКО ЛЕТ НАЗАД, НАКАНУНЕ СВОЕГО ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЯ Виктор Прайн понял все про свою жизнь. В группе сослуживцев в юзнете он нашел товарища, с которым вместе был в тренировочном лагере, кентуккийца по имени Ларри Свит. После Вьетнама Ларри вернулся на родину, в горный городишко Минерал. Прибегнув к помощи лупы, Виктор сумел найти его на карте.

Тем летом он разгрузился в Луисвилле и доехал до этого местечка. Свит жил в обветшалом фермерском домике в конце изрытого колеями переулка, по бокам окруженного гигантским огородом. Подъезжая туда на своем грузовике, Виктор заметил женщину в соломенной шляпе, на коленях пропалывающую грядки. Когда он объяснил, кто он такой, жена Свита, казалось, обрадовалась ему. Ларри поехал в город, но скоро вернется. Виктор, разумеется, мог его подождать.

Дома она налила ему лимонад. Он пил его в полумраке старомодной гостиной и разглядывал фотографии, которыми были увешаны все стены. Его приятель был на каждом снимке: длинное лошадиное лицо, оттопыренные уши и примечательный прикус. На некоторых фотографиях он как будто был запечатлен дважды: подростком и глубоким стариком – то наверняка был отец Свита или дед. Для Виктора это было какое-то чудо: одно и то же лицо, бесконечно повторяющееся из поколения в поколение, неизменное и не меняющееся.

Ужинали они на застекленной веранде, три поколения за одним столом: Свит и его жена, их молодой сын, дочка-подросток и престарелая мать Свита, жившая на холме. Когда они взялись за руки, чтобы прочесть молитву, в левой руке Виктора оказалась рука жены, а в правой – дочери. Молитва оказалась нескончаемым хитросплетением восхвалений и благословений, но Виктор был не против. Он мог бы сидеть так часами. Впервые за много лет он коснулся женского пола.

Ту ночь он провел на раскладном диване в душной комнате на втором этаже, которую жена Свита использовала для шитья. Лежа без сна, Виктор улавливал в комнате ее запах. Она произвела на него неизгладимое впечатление: бойкая, практичная женщина, которая работала акушеркой, выращивала овощи, запекала бобы и собственноручно шила все детские вещи. Он видел, что Свит сделал свой выбор с умом. Заполучить такую женщину было все равно что вложиться в генератор, важнейший источник энергии.

Когда в тот вечер они за столом передавали друг другу блюда, он кое-что осознал. Выбор спутницы жизни был не таким сложным, каким он сам его сделал. Женские особи в большинстве случаев были именно теми, кем казались. Виктор выбрал ту, что разливала выпивку посторонним мужчинам, ругалась, как матрос, и одевалась, как шлюха. Слепой бы сказал, что это плохо кончится. Но при этом он все равно искренне удивился, когда она убила его ребенка.

Он лежал без сна и думал о спавшей за стенкой дочери Свита. Когда он взял ее за руку во время молитвы, на ощупь она была точь-в-точь как материнская, и эта деталь показалась ему очень важной. Обе руки были теплые и нежные, словно принадлежали одной женщине. Их руки были абсолютно одинаковыми.

Он встал рано и уехал до рассвета, пока вся семья еще спала. Он больше никогда не видел Ларри Свита. Он запомнил ту жаркую летнюю ночь и девочку-подростка, спавшую через стенку, на всю оставшуюся жизнь.

Надо было ее забрать, думал он.

Задним числом такое решение казалось ему очевидным. Дочка Свита была маленькой и худенькой. Она весила не больше, чем средняя собачонка.

КОГДА ОН ПЕРЕСЕК ГРАНИЦУ НЬЮ-ЙОРКА, ДЕСНУ УЖЕ НАЧАЛО ДЕРГАТЬ. Он осмотрел лицо в зеркало заднего вида. Он пожалел, что не взял с собой аспирин, хотя, пожалуй, он бы уже не помог. Дома