Улица милосердия - Дженнифер Хей

Они сидели на кухне, слушали игру по радио, нянча по банке пива. Только по субботам Виктор позволял себе эту маленькую слабость. Он никогда не выпивал больше одной банки, просто потому что от пива он ссал, как скаковая лошадь. Хоть к старости он научился пить умеренно. Он не мог представить лучшего аргумента в пользу умеренности, чем страх обмочить штаны.

По субботам он выпивал и слушал Лютера. Конечно, на данный момент вирус Эболы удалось сдержать, но у Лютера, естественно, были теории на этот счет. Он болтал про способность вируса к мутации, тайные злодеяния международных корпораций, о непостижимых мотивах Глубинного государства. Виктор не соглашался, но и не спорил. Он был рад положиться на Лютера в этих вопросах, на которые тот потратил целую жизнь.

В пять часов Рэнди возвращался за ним. Медленно, с болью он прокладывал себе путь по пандусу. Он с осторожностью забирался в форсированный «Крайслер Крузер» Рэнди. Проведя почти всю жизнь за рулем грузовика, ему было некомфортно кататься на пассажирском сиденье. Дорога проносилась под ними как конвейерная лента: так быстро и так близко. Виктор смотрел на мир через окно и читал знаки.

Вернувшись в хижину, он опускался на диван в гостиной – измотанный, словно пробежал много километров, – и включал телевизор.

ДЕТАЛИ АВАРИИ ОСТАВАЛИСЬ ЕМУ НЕ ЯСНЫ, они существовали где-то в измерении слухов и догадок. Машина, в которую он влетел – «Тойота Приус», – была полностью разбита, но водитель не пострадал. Он очень расстроился, когда узнал, что за рулем была беременная женщина, хотя он и не понимал, что за женщина подвергнет себя такому риску и поедет одна через Беркшир в таком положении. Беременные должны лучше о себе заботиться.

Когда он пришел в себя в первый раз, сотрудники службы спасения вытаскивали его из перекореженного пикапа. Во второй – он лежал на каталке за пластиковой шторкой с узором из мелких ракушек. Виктор подтвердил свое имя, дату рождения, религиозную принадлежность и сказал им, кому можно позвонить.

«Мой сводный брат, – сказал он. – Мы не кровные родственники».

Впоследствии его перевели в другую палату с другой шторкой: цвета шпатлевки с узором из звездочек и полумесяцев. За занавеской отовсюду слышались голоса мужчин, разговаривавших по телефону. Голос слева, похоже, принадлежал мексиканцу; Виктор узнал несколько испанских слов: mucho, hombre, gracias, nada. Голос справа говорил на каком-то певучем языке, словно лишенном отдельных слов и похожем на нечленораздельный поток звука.

Проснувшись после операции, он услышал женский голос. Его звук был до боли красивым, а язык – знакомым американским английским. Он преисполнился благодарности. Ему казалось, что он несколько месяцев провел в одиночном заключении, но теперь он был не один.

Он слышал этот голос несколько раз, прежде чем увидел его источник: коренастую черную женщину с круглым улыбчивым лицом. Эрнестин, как он позже узнал, была его ровесницей, но тогда бы он ни за что об этом не догадался. Возраст черных людей всегда был для него загадкой.

В больнице его ждал целый шведский стол всяческих унижений под видом ежедневного туалета. Он не мог ни помыться, ни побриться, ни одеться самостоятельно. В этих и во многих других ситуациях он полностью зависел от Эрнестин.

Чего она только для него не делала, сказать стыдно. Будь она белой, он бы этого не пережил; он бы в буквальном смысле умер от унижения.

Она подкладывала под него судно и убирала, когда он заканчивал свои дела.

Работала она молча, что казалось наилучшим вариантом. На левой руке у нее было золотое кольцо с разноцветными камнями. В конце концов любопытство взяло над ним верх. Однажды, когда она меняла простыни, Виктор спросил ее о кольце. Голос у него был влажный, булькающий, почти неразличимый. Не считая врача-индийца, который периодически к нему заходил, он уже много дней ни с кем не разговаривал.

Он откашлялся и попытался еще раз.

– Это материнское кольцо, – сказала Эрнестин. – Мне его дети подарили на день рождения. – Камни в кольце символизировали месяцы рождения ее четверых детей: трех сыновей и дочери.

Виктор сразу же вспомнил Дага Стрейта. В пятидесятых черная представительница женского пола производила на свет в среднем четырех отпрысков. И снова Даг оказался прав.

Эрнестин бойко, без церемоний содрала с постели простыни. Она передвигала его со знанием дела, как будто перекатывала бревно.

– У вас никогда не было детей, Виктор? Приподнимитесь.

Он приподнялся. Вопрос застал его врасплох.

– Нет, мэм, – ответил он, яростно моргая.

Тишина. К собственному ужасу, он готов был расплакаться.

– Грустно, – ответила она наконец.

Виктор сказал, что тоже так считает.

Снова тишина.

– Думаю, я просто не встретил подходящую девушку, – недовольно сказал он. – Зато встретил достаточно неправильных.

Над этими его словами Эрнестин расхохоталась. У нее был отличительный смех: богатый, переливчатый – ее голос был больше, чем оба они, вместе взятые. Она рассмеялась над тем, что он сказал и чего никогда бы не смог: над головокружительной чередой промашек, осечек и горьких сожалений – абсурдных, жестоких, необратимых и непоправимых, – которые только может познать человек за шестьдесят пять лет жизни.

Момент прошел, но Виктор навсегда его запомнил. Это было удовольствие, которого он не испытывал много лет, а быть может, вообще никогда: простая радость от того, что ты заставил женщину смеяться.

ДНИ В БОЛЬНИЦЕ БЫЛИ ПОХОЖИ НА ДНИ В ТЮРЬМЕ: ДОЛГИЕ И ПУСТЫЕ. Виктор ел, гадил и снова ел, как цыпленок на птицефабрике. Приемы пищи были единственными значимыми событиями, ключевыми моментами его дня.

Каждое утро с подносом для завтрака приносили бумажку.

Эта бумажка была чрезвычайно важна. На ней пациент мог обозначить свои пожелания на завтрак, обед и ужин. Сэндвич с тунцом или жареным сыром, мясная запеканка или спагетти, овсянка или болтунья.

Виктор заполнял форму медленно, с большим трудом; крохотный шрифт расплывался перед глазами. Прямые линии казались волнистыми. По центру картинки у него было слепое пятно, как будто он смотрел прямо на свет фонарика. Он поднимал листок к левому плечу и читал текст краем глаза.

Однажды, когда он заполнял форму, в комнату вошла Эрнестин.

– Вам нужны очки, Виктор?

– Я не могу их найти, – пристыженно буркнул он, словно она застукала его за каким-то непотребством.

– Попробуйте вот эти. – Она сняла свои очки в ярко-красной пластмассовой оправе и протянула ему. Он был настолько ошарашен, что даже не смог ничего сказать. Ему ничего не оставалось, кроме как надеть их; пластик оказался теплым от сидения на носу у черной