Гонка за счастьем - Светлана Павлова

— А зачем же ты сам раньше с таким удовольствием привозил мне, причем в изобилии, все это барахло в Москву?

— Да у вас там такой культ тряпок, что нужно было соответствовать. К тому же, ваша роскошь из «Березки», выбранная людьми без всякого представления о хорошем вкусе, была такой вульгарно-вызывающей, что мне не хотелось видеть всего этого плебейского шика на тебе рядом со мной. И потом, мне тогда просто нравилась твоя детская радость по такому ничтожному поводу.

— А по-моему, солидному мужику просто постыдно все утро нарциссировать, источая столько яда по такому ничтожному поводу, как женские тряпки!

Эту фразу она выкрикнула уже в дверях, впервые взяв в толк, что все происходящее — не случайно, что ее загоняют, травят, и это — не просто очередная размолвка или недопонимание, нет — он совершенно сознательно цепляется ко всему, что касается ее, преднамеренно делает больно и, пользуясь тем, что Мари еще спит, уже и в интонациях себе не отказывает! А уж о выборе слов и говорить нечего — «вульгарно-вызывающая роскошь», «плебейский шик»! И это он выдавал ей, зная ее жизнь и родословную!

Никогда раньше ей даже не пришло бы в голову возноситься над простыми смертными, потрясая своими генеалогическими ветвями. Для нее всякие разговоры о глубине корней не имели никакого значения. Сближение с людьми давалось ей без особого труда и происходило на одной основе — взаимного интереса, который мог включать и общность взглядов, вкусов, привычек, и их различие. Ее лучшими подругами были Ирина и Женька — без всякого намека на исключительность происхождения, абсолютные антиподы, так необходимые ее душе. Потрясать перед ними своим историческим багажом? Просто смешно… Да и вообще — что с ним делать? Парить, не чуя под собой земли? Застывать в особых царственных позах? Считать всех недостойными себя? Это ей уже приходилось видеть дома в материнских сюжетах — зрелище малопривлекательное…

Но сейчас она впервые пожалела о том, что не выспросила у матери всей информации о своем невероятном генеалогическом древе. Ей впервые захотелось бросить ему в физиономию — да кто он такой, чтобы поучать ее?!

Но даже в пылу этой и других семейных ссор врожденный хороший вкус и чувство меры не позволили ей ни разу напомнить ему эти знаменитые фамилии — Толбухины, Ланские… Список был длинным и включал в себя, кроме исконно русских, и польские, и немецкие фамилии, и какие-то там еще…

Она даже точно и не помнила всего списка поименно, эта тема ее никогда раньше не интересовала, иногда даже злила, ведь мать напоминала ей об этих канувших в Лету именах обычно в двух случаях: либо упрекая ее, потомственную дворянку, в отсутствии каких бы то ни было аристократических манер, либо из нехитрого расчета возбудить в ней гордость за семейную исключительность, что не только не оправдывалось, но, скорее, наталкивалось на полное пренебрежение и игнорирование.

Белла не понимала, чем тут вообще можно было гордиться — ведь ее рождение, как и все иные, было связано с некоторым набором абсолютно случайных обстоятельств. Говорить же на эту тему вслух в стране победившего социализма было не принято, и здравствующие потомки предпочитали обходить сию тему стороной и помалкивать — с таким набором родственных связей не только не выедешь за границу, но и не устроишься на работу в приличное место. В особенности ненужными подобные сведения были для желающих сделать публичную карьеру — прием в партию с таким багажом был заказан, поэтому в анкетах все, за редким исключением, объявляли свое происхождение безликим словом — из служащих, а упомянутое редкое исключение выдавало свои корни за рабоче-крестьянские.

Белла вступать в компартию отнюдь не помышляла, хотя ей не раз предлагали внеочередное место на факультете, видя ее активность и несомненное влияние на студенческие массы. Но желающих пополнить передовые ряды среди студентов было более чем достаточно и без нее — драчки за ограниченно-выделенные квоты шли нешуточные. Мать, памятуя о своих корнях, не вступала в партию по принципиальным соображениям, отец же предпочитал принцип творческой независимости. Что же до Беллы, то она, хотя и была молода, не вступала в партию потому, что не желала тратить время на отсидки на бесконечных партийных сборищах и вникать в изучение безумного количества абсолютно бессмысленных трудов. Активную жизненную позицию вполне можно было проявлять, оставаясь членом профсоюза, что она с успехом и делала, являясь неформальным лидером. Свой отказ от приглашения в нетленные ряды она объясняла вполне осмысленно — вступать должны лучшие из лучших, а она еще не чувствует себя достойной, поэтому будет работать над собой и, когда поймет, что готова, напишет заявление сама.

Не говоря уже об объективной действительности, вся атмосфера их семейной жизни создавала благоприятную почву для выработки сомнений в преимуществах самой общественной системы и всех ее основ. Хотя и материнские аристократические заморочки казались ей не более жизненными и не менее забавными.

Да, сегодня было бы вполне к месту встать в позу и провести сравнение родословных — получилось бы совсем не в пользу Виктора.

Он давно перестал проявлять интерес к России и к новостям оттуда; по вечерам, когда вся семья собиралась дома и начиналась передача по российскому каналу, она садилась у телевизора, а он уходил в спальню, к другому телевизору, или просматривал что-то в кабинете — выглядело все это очень демонстративно. Белле не хотелось заниматься выяснением отношений при дочери и укрупнять этот тягучий внутренний конфликт, и она сдерживалась, молчаливо проглатывала многие его выходки, хоть и злилась на себя за это. Так они и коротали время — каждый со своим, объединяясь только за едой или по поводу Мари. Даже если в России происходило что-то позитивное и он откликался, то и тут его похвала звучала, скорее, как порицание:

— Опять удалось — несмотря ни на что, или, точнее, вопреки всему… В экстремальных ситуациях вы разворачиваетесь и напрягаетесь…

— Это уж точно — где вы были бы сейчас с вашими тонкими рассуждениями, не напрягись мы во второй мировой войне…

— Вот тут ты совершенно права — вся ваша история, мрачная, темная и смутная, доказывает это. Войны, бунты, заговоры, их подавление, ссылки, каторги, лагеря, великие стройки — это, действительно, по вашей части… Спалить там что-нибудь (в этом случае, скорее всего, в нем говорила генетическая память — подразумевался, вероятно, пожар Москвы 1812 года), освоить или покорить — это ваша стихия… Здесь вам все привычно и вы выкладываетесь по полной программе — всегда только напрямую, не считаясь с затратами, до победы, или, вернее, до конца… А вот каждый день просто вовремя приходить на работу и добротно ее исполнять — это вам трудно, тут вы начинаете ныть, жаловаться на скуку, однообразие, тоску…

— Не припомню, чтобы я когда-нибудь отнимала твое драгоценное время своим нытьем по поводу работы…

— Речь в данном случае не о тебе — так постоянно стонут твои подружки, да и все, кого я знаю в России. Вы не способны понять, что аврал — это не норма, что нет ничего лучше предсказуемости в жизни, поэтому вас постоянно бросает из одной крайности в другую.