Митина любовь - Иван Бунин

Люди спят, мой друг, пойдем в тенистый сад!

Люди спят, одни лишь звезды к нам глядят…

Все эти чарующие слова, все эти призывы были как бы егособственными, обращены были теперь как будто только к одной, к той, когонеотступно видел во всем и всюду он, Митя, и звучали порою почти грозно:

Над зеркальными водами

Машут лебеди крылами

И колышется река:

О, приди же! Звезды блещут,

Листья медленно трепещут,

И находят облака…

Он, закрывая глаза, холодея, по несколько раз кряду повторялэтот призыв, зов сердца, переполненного любовной силой, жаждущей своеготоржества, блаженного разрешения. Потом долго смотрел перед собою, слушалглубокое деревенское молчание, окружавшее дом, — и горько качал головой.Нет, она не отзывалась, она безмолвно сияла где-то там, в чужом и далекоммосковском мире! — И опять отливала от сердца нежность — опять росло,ширилось это грозное, зловещее, заклинающее:

О, приди же! Звезды блещут,

Листья медленно трепещут,

И находят облака…

Однажды, подремав после обеда, — обедали вполдень, — Митя вышел из дома и не спеша пошел в сад. В саду часто работалидевки, окапывали яблони, работали они и нынче. Митя шел посидеть возле них,поболтать с ними, — это уже входило в привычку.

День был жаркий, тихий. Он шел в сквозной тени аллеи идалеко видел вокруг себя кудрявые белоснежные ветви. Особенно силен, густ былцвет на грушах, и смесь этой белизны и яркой синевы неба давала фиолетовыйоттенок. И груши и яблони цвели и осыпались, разрытая земля под ними была всяусеяна блеклыми лепестками. В теплом воздухе чувствовался их сладковатый,нежный запах вместе с запахом нагретого и преющего на скотном дворе навоза.Иногда находило облачко, синее небо голубело, и теплый воздух и эти тленныезапахи делались еще нежнее и слаще. И все душистое тепло этого весеннего раядремотно и блаженно гудело от пчел и шмелей, зарывавшихся в его медвяныйкудрявый снег. И все время, блаженно скучая, по-дневному, то там, то здесьцокал то один, то другой соловей.

Аллея кончалась вдали воротами на гумно. Вдали налево, вуглу садового вала, чернел ельник. Возле ельника пестрели среди яблонь дведевки. Митя, как всегда, повернул со средины аллеи на них, — нагибаясь,пошел среди низких и раскидистых ветвей, женственно касавшихся его лица ипахнувших и медом, и как будто лимоном. И, как всегда, одна из девок, рыжая,худая Сонька, лишь только завидела его, дико захохотала и закричала.

— Ой, хозяин идет! — закричала она с притворнымиспугом и, соскочив с толстого сука груши, на котором она отдыхала, кинулась клопате.

Другая девка, Глашка, сделала, напротив, вид, что совсем назамечает Митю, и, не спеша, крепко ставя на железную лопату ногу в мягкой чунеиз черного войлока, за которую набились белые лепестки, энергично врезая лопатув землю и переворачивая отрезанный ломоть, громко запела сильным и приятнымголосом: «Уж ты сад, ты мой сад, для кого ж ты цветешь!» Это была девка рослая,мужественная и всегда серьезная.

Митя подошел и сел на место Соньки, на старый грушевый сук,лежавший на рассохе. Сонька ярко глянула на него и громко, с деланнойразвязностью и веселостью спросила:

— Ай только встали? Смотрите, дела не проспите!

Митя нравился ей, и она всячески старалась скрыть это, но неумела, держала себя при нем неловко, говорила что попало, всегда, однако,намекая на что-то, смутно угадывая, что рассеянность, с которой Митя постояннои приходил и уходил, не простая. Она подозревала, что Митя живет с Парашей или,по крайней мере, домогается этого, она ревновала и говорила с ним то нежно, торезко, глядела то томно, давая понять свои чувства, то холодно и враждебно. Ивсе это доставляло Мите странное удовольствие. Письма не было и не было, онтеперь не жил, а только изо дня на день существовал в непрестанном ожидании,все более томясь этим ожиданием и невозможностью ни с кем поделиться тайнойсвоей любви и муки, поговорить о Кате, о своих надеждах на Крым, и потомунамеки Соньки на какую-то его любовь были ему приятны: ведь все-таки этиразговоры как бы касались того сокровенного, чем томилась его душа. Волновалоего и то, что Сонька влюблена в него, а значит, отчасти близка ему, что делалоее как бы тайной соучастницей любовной жизни его души, даже давало поройстранную надежду, что в Соньке можно найти не то наперсницу своих чувств, не тонекоторую замену Кати.

Теперь Сонька, сама того не подозревая, опять коснулась еготайны: «Смотрите, дела не проспите!» Он посмотрел вокруг. Сплошнаятемно-зеленая чаща ельника, стоявшая перед ним, казалась от яркости дня почтичерной, и небо сквозило в ее острых верхушках особенно великолепной синевой.Молодая зелень лип, кленов, вязов, насквозь светлая от солнца, всюдупроникавшего ее, составляла по всему саду легкий радостный навес, сыпалапестроту тени и ярких пятен на траву, на дорожки, на поляны; жаркий и душистыйцвет, белевший под этим навесом, казался фарфоровым, сиял, светился там, гдесолнце тоже проникало его. Митя, против воли улыбаясь, спросил Соньку:

— Какое же дело я могу проспать? То-то и горе, что уменя и дел-то никаких нету.

— Молчите уж, не божитесь, и так поверю! —крикнула Сонька в ответ весело и грубо, опять своим недоверием к отсутствию уМити любовных дел доставляя ему удовольствие, и вдруг опять заорала,отмахиваясь от рыжего, с белой курчавой шерсткой на лбу теленка, которыймедленно вышел из ельника, подошел к ней сзади и стал жевать оборку ееситцевого платья:

— Ах, оморок тебя возьми! Вот еще сыночка бог послал!

— Правда, говорят, за тебя сватаются? — сказалМитя, не зная, что сказать, а желая продолжить разговор. — Говорят, дворбогатый, малый красивый, а ты отказала, отца не слушаешься…

— Богат, да дурковат, а в голове рано смеркается, —бойко ответила Сонька, несколько польщенная. — У меня, может, об другом обком думки идут…

Серьезная и молчаливая Глашка, не прерывая работы, покачалаголовой:

— Уж и несешь ты, девка, и с Дону и с моря! —негромко сказала она. — Ты тут брешешь что попало, а по селу слава пойдет…

— Молчи, не кудахтай! — крикнула Сонька. —Авось я не ворона, есть оборона!

— А о ком же это о другом у тебя думки идут? —спросил Митя.

— Так и призналась! — сказала Сонька. — Вон ввашего деда-пастуха влюбилась. Увижу, так до пят горячо! Я, не хуже вашего, всена старых лошадях езжу, — сказала она вызывающе, намекая, очевидно, надвадцатилетнюю Парашу, которая на деревне считалась уже старой девкой. И,внезапно бросив лопату, со смелостью, на которую она как будто имела некотороеправо вследствие своей тайной влюбленности в барчука, села на землю, вытянула ислегка раздвинула ноги в старых грубых полсапожках и в шерстяных пегих чулках ибеспомощно уронила руки.