Зеркало наших печалей - Пьер Леметр

Внезапно наступила звенящая тишина: самолеты улетели.

Луиза отнимает руки от головы.

Где мсье Жюль?

Она толкает плечом дверь, капот машины смят, он дымится. Луиза на дрожащих ногах обходит «пежо», видит мсье Жюля, он лежит на животе, она нагибается, трогает его за плечо, он медленно поворачивает к ней голову:

– С тобой все хорошо, Луиза? – Его голос звучит глухо.

Мсье Жюль с трудом поднимается, отряхивает колени, смотрит на любимый автомобиль. Его больше нет. Ничего нет. Повсюду на дороге лежат убитые, горят машины, люди стонут, и некому помочь.

Луиза делает несколько шагов, узнает голубое платье воспитательницы детского сада, она мертва, пуля попала ей в шею.

Трое малышей заходятся отчаянным плачем.

– Я останусь здесь, – говорит мсье Жюль.

Она смотрит – и не понимает. Он опускает глаза, кивает на свои тапочки.

– Пешком я далеко не уйду… А детей ты должна унести отсюда. Сейчас же!

Мсье Жюль первым услышал далекий рокот моторов и поднял голову.

– Они возвращаются, Луиза, нужно бежать!

Он подтолкнул ее в спину, заставил взяться за ручки тележки и повторил:

– Ну же, давай, сматывайся…

– А как же вы?

Он не успел ответить.

Первый истребитель дал пулеметную очередь. Луиза толкнула тележку, оказавшуюся ужасно тяжелой, сделала шаг, другой, третий.

– Не останавливайся! – крикнул мсье Жюль.

Она обернулась.

Грузный ресторатор в стоптанных тапочках стоял рядом с останками любимой машины и махал рукой, приказывая Луизе спасать свою жизнь.

Таким она его и запомнила.

Наэлектризованная страхом, она перешагнула через убитую женщину в голубом платье, пересекла обочину.

Дети кричали, самолеты заходили на следующий круг.

Луиза бежала по полю, что было сил толкая перед собой тележку.

– Credo um disea pater desirum, pater factorum, terra sinenare coelis et terrae dominum batesteri peccatum morto ventua maria et filii…

Как же он это любил!

Дезире ввязался в очередную авантюру, не зная не то что сло́ва – одного слога на латыни, в церкви бывал крайне редко и не очень представлял, что там положено делать, а потому импровизировал. Служил мессы на свой лад, проповеди читал на языке, весьма отдаленно напоминающем латынь, добавляя то и дело фразу, в которой был уверен: In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti[67]. Паства радостно отвечала «Аминь!».

Алиса первой заметила неканоничность текста и ритуала:

– Эта месса сбивает с толку… Она какая-то странная…

Отец Дезире осторожно снял ризу, найденную в чемодане погибшего священника, которого похоронил в своей одежде, и ответил после долгой паузы:

– Да, Игнацианская литургия…

Алиса призналась, что ничего не знает об этом типе службы, но не успокоилась:

– А это латынь?

Отец Дезире одарил ее доброй улыбкой и объяснил: да, она восходит к ордену Святого Игнация, практиковавшего эту форму религиозной службы, «предшествовавшую второму Константинопольскому собору».

– Нашу латынь можно смело назвать первородной. Она максимально близка к Господу!

Видя замешательство Алисы («Не знаешь, как себя вести, отец, когда сидеть, вставать, опускаться на колени, отвечать, петь…»), он счел нужным успокоить ее: «Это простая и строгая литургия, дочь моя. Когда я складываю руки вот так, верующие встают, а так – садятся. В игнацианском ритуале прихожане не поют, это делает для них священник».

Алиса передала объяснения остальным, и больше никто не удивлялся.

– …Quid separam homines decidum salute medicare sacrum foram sanctus et proper nostrum salute virgine…

За несколько дней прибыло много беженцев, так что пришлось занять хоры и служить в апсиде[68]. Народу приходило – не протолкнуться. Дезире имел бешеный успех, хотя многие не попадали внутрь и слушали проповедь через открытые окна и дыры в витражах.

Днем, если позволяла погода, Дезире переносил действо на улицу. Дети сражались за право прислуживать, потому что он вел себя с ними по-приятельски, подмигивал, улыбался.

– Confiteor baptismum in prosopatis vitam seculi nostrum et remissionem peccare in expect silentium. Amen.

– Аминь!

Дезире всего себя отдавал заботам о пастве, и его печалило, что на любимейшее занятие – испове́дание – остается очень мало времени. Он потрясался количеству грехов, в которых каялись люди, ставшие жертвами войны. Дезире отпускал их легко и великодушно, поэтому все хотели открыть ему душу.

– Отец…

Филипп, толстый, как бочка, бельгиец, разговаривал фальцетом, и его подозревали в бисексуальности, потому что компанию ему составляли совершенно неотличимые друг от друга сестры-близняшки. До войны он был электриком и довел до совершенства детекторный приемник кюре, так что теперь тот был информирован о текущем положении лучше Генерального штаба.

– Уже семь…

Отец Дезире поднял голову от работы (он шил спальники для «новобранцев» и слушал диктора, подтвердившего, что немцы взяли Шалон-сюр-Марн и Сен-Валери-ан-Ко).

– Едемте!

Два-три раза в неделю он отправлялся в префектуру Монтаржи на военном грузовике, который бросили с пустыми баками в нескольких километрах от часовни. Отец Дезире достал горючее, «репатриировал» машину, снял брезент и водрузил в кузов большое распятие, сорвавшееся со стены часовни во время грозы.

«Теперь Христос прокладывает нам путь…» – говорил он.

За «Божьим автомобилем» тянулся шлейф белого дыма, и окружающим казалось, что распятого Спасителя сопровождает сонм ангелов. Когда кюре въезжал в Монтаржи, прохожие благочестиво крестились.

К супрефекту Луазо Дезире вошел без доклада, тем более что сообщать о его появлении было некому. Из всей администрации остался тихий Жорж Луазо, решивший не покидать свой пост до тех пор, пока его не заставят силой.

– Знаю, отец мой, я все знаю!

– А если знаете, сын мой, что же тогда делаете?

Отец Дезире с неистовой энергией требовал от чиновника, чтобы тот зарегистрировал беженцев, проживающих в часовне Беро, ведь тогда они имели бы гражданские права, равные с французами. В этом случае администрация в обязательном порядке выдавала бы ему субсидии на содержание этой паствы и выделила бы в помощь врача или медсестру.