Ракушка на шляпе, или Путешествие по святым местам Атлантиды - Григорий Михайлович Кружков

нарисовал свой черный квадрат в 1915 году, его нарисовал бы кто-то другой, и очень скоро. Я в этом уверен. Потому что квадрат этот буквально носился в воздухе.

Ценность поэзии Хопкинса определяется не формой, а ее внутренним напряжением и «красотой». Я заключил это слово в кавычки как одно из ключевых понятий самого автора. Хопкинс считал, что в человеке всё — душа; красота души может проявляться в красоте тела — или в красоте ума — или в красоте сердца. Последнее свойство иногда называют благородством.

Хопкинс писал сонеты, но эти сонеты по своему тону близки к оде — то есть возвышенной, хвалебной песне. Мы знаем оды Пиндара, оды Ломоносова и Державина, оды Китса. Пафос требует простора. Вмещая его в жесткие рамки, сдавливая, словно поршнем, в четырнадцать строк, поэт поступает так же, как природа, спрессовывающая уголь в алмаз.

Необычные, яркие метафоры Хопкинса напоминают о Донне и Герберте. Но с барочными чертами смешаны в нем традиции вордсвортианской школы. Чувствилища его поэзии оголенней, уязвимей, чем у поэтов-метафизиков. Присутствие Божье для Хопкинса — почти нестерпимый жар и свет, разлитые в природе. «Земля заряжена величьем Божьим; встряхни — и полыхнет, как лист фольги…» Эти разряды страсти происходят непрестанно. «Щеглы искрят, стрекозы мечут пламя…» Восторг поэта — язык того же пламени:

            …И огонь, что ветра поддувалом

В груди воспламенен, — жги, о мой командор!

Но в природе и в душе — не один свет; есть и мрак. Вкрадчивый, всепроникающий, во всех своих оттенках и градациях, от смутной печали до черноты отчаяния, он тоже каким-то образом входит в замысел вселенной. «Пестрая красота» Божьего мира — не только его рябящее в глазах разнообразие, но и перемешанность света с тьмой, отсюда любимый эпитет Хопкинса «dappled» — «крапчатый», «пятнистый».

Импрессионизм Хопкинса проявляется и тогда, когда его поэзия не ослепляет своей яркостью и пестротой, а лишь мерцает сквозь сумрак, как в сонетах «Фонарь на дороге» и «Свеча в окне». В первом из них Хопкинс пишет о разлуке с друзьями, уносящих неповторимый свет, уходящих один за другим в ночь все дальше и дальше — «пока их смерть и мрак не поглотят». Тут полезно помнить, что иезуитов нарочно перемещали с места на место, чтобы они не успевали обрасти привязанностями: не дай Бог, любовь к друзьям отнимет кусочек любви к Богу.

То, что влечет меня к Хопкинсу — вопреки колоссальной разнице в жизненном и духовном опыте, вопреки расхожим предубеждениям, — некое свечение, исходящее от его стихов, напечатленный на них облик поэта. Снова вспоминается тот сонет о Пёрселле, который он дважды растолковывал Бриджесу:

Пусть душа, которую я так люблю и которая дышит и проступает

повсюду в его сочинениях, будет пощажена Господом вопреки

его вере, причтенной к ереси. Ибо не его сладкозвучные ноты,

не любовь, не пыл, не священный страх влекут меня, мучат

и врезаются в слух, но неповторимый оттиск характера —

узнаваемого, как репетиция меня самого. Так птица взлетает,

раздвигая веером хвост, и хотя у нее нет намерения поразить

нас своей красотой, но лишь желанье достичь своей цели, мы

застываем, пораженные, как чудом, узором ее перьев[44].

Джерард Мэнли Хопкинс

Пестрая красота

Славен Господь, сотворивший столько пестрых вещей:

Небо синее в пежинах белых; форелей в ручье

С розоватыми родинками вдоль спины;

лошадиные масти,

Россыпь конских каштанов в траве; луг, рябой от цветов;

Поле черно-зеленое, сшитое из лоскутов;

Для работ и охот всевозможных — орудья и снасти.

Все такое причудное, разное, странное, Боже ты мой! —

Все веснущато-крапчатое вперемешку и одновременно —

Плавно-быстрое, сладко-соленое, с блеском и тьмой, —

Что рождает бессменно тот, чья красота неизменна:

Славен, славен Господь.

Сокол

Господу моему Иисусу Христу

Сегодня утром я приметил в вышине

Любимца утра, принца в пышно-розово-рябом камзоле

Он, трепеща, на нитях солнечных над полем

Царил — он реял, крылья развернув, на воздуха тугой волне,

Ликуя и кружа, как конькобежец,

в неоглядности небес! И вдруг душа моя, дотоле

Робевшая, как мышь, очнулась поневоле

И страх перед тобой превозмогла вполне.

О гордость, красота, паренье, хищный взор,

Сплотитесь! И огонь, что ветра поддувалом

В груди воспламенен, — жги, о мой командор!

Плуг в трудной целине так вспыхивает яростным металлом.

Угль, гаснущий в золе, хладеющий костер —

Нахлыньте, вспыхните и золотым и алым!

Щеглы искрят, стрекозы мечут пламя

Щеглы искрят, стрекозы мечут пламя;

В ущелье — камня раздается крик;

Колокола хотят, чтоб за язык

Тянули их, — зовя колоколами;

Всяк просит имени и роли в драме,

Красуясь напоказ и напрямик,

И, как разносчик или зеленщик,

Кричит: вот я! вот мой товар пред вами!

Но тот, на ком особый знак Творца,

Молчит; ему не нужно очевидца,

Чтоб быть собой; он ясен до конца:

Христос играет в нем и веселится.

И проступают вдруг черты Отца

Сквозь дни земные и людские лица.

Фонарь на дороге

Бывает, ночью привлечет наш взгляд

Фонарь, проплывший по дороге мимо,

И думаешь: какого пилигрима

Обет иль долг в такую тьму манят?

Так проплывают люди — целый ряд

Волшебных лиц — безмолвной пантомимой,

Расплескивая свет неповторимый,

Пока их смерть и даль не поглотят.

Смерть или даль их поглощают. Тщетно

Я вглядываюсь в мглу и ветер. С глаз

Долой, из сердца вон. Роптать — запретно.

Христос о них печется каждый час,

Как страж, вослед ступает незаметно