Избранное - Леонид Караханович Гурунц

В положенный срок начались школьные занятия. За лето много учеников отсеялось. Варужан нанялся в пастухи и не очень горюет, что бросил школу. Айказ поступил подручным в кузницу. Говорят, отец надоумил. Не быть-де ему плетельщиком сит: с нас хватит и дяди Сако, его отца. Была бы мука — без сита обойдемся.

Наша неделимая четверка трещала по швам. Ну кто еще там? Да, Аво. Ушел и он, батрачит у Вартазара. Сурен занялся свистульками, ремеслом отца, и, кажется, преуспевает. Но мы знаем, какие могут быть успехи у пискуна, который гордится белой папахой больше, чем фамильным ремеслом отца. А школу бросил, вернее всего, подражая Аво.

Только гимназисты приступили к занятиям в полном составе.

Асмик как ни в чем не бывало приходила заниматься ко мне домой. Это терзало меня. Сколько раз, ожидая ее прихода, я решал прогнать ее, но силы покидали меня, как только за дверью слышался знакомый голос.

— Я ведь только ради деда Аракела занимаюсь с ней, — оправдывался я перед Васаком.

Но я лгал. Мне было несказанно приятно покрикивать на нее и диктовать ей из книги.

На уроках я чувствовал свое превосходство и держался с ней как настоящий учитель.

У нас не было ни стола, ни стульев, и она писала на подоконнике, опустившись на колени, как на молебне. Писала она, слюнявя карандаш, от чего ее пунцовые губы становились фиолетовыми. И это тоже меня забавляло.

— Трижды восемь всегда было двадцать четыре! Почему у тебя выходит двадцать шесть? Исправь!

Асмик долго, задумчиво считала по пальцам…

Иногда она приходила на целый вечер.

— Арсен, прочти мне что-нибудь, — говорила она после уроков. — Помнишь, на прошлой неделе про Давида Сасунского читал, как он и волков и тигров вместе с баранами пас. Интересно!

Я доставал из сундука книгу, взятую у учителя, и начинал читать.

Асмик слушала меня внимательно. Нередко мы засиживались с ней до глубокой ночи, а потом мне приходилось ее провожать. Мать, видно, о чем-то догадывалась, Однажды она сказала:

— Хорошая девочка Асмик. Был бы ты постарше, я обязательно посватала бы ее за тебя.

Кровь бросилась мне в лицо. Я юркнул под одеяло.

*

Видели ли вы, как умирает земля?

Тихо в золотистых садах, тепло, как летом, поляны клубятся зеленью, на ветвях ореха и тута висит роса, с пронзительным криком проносятся над ними ласточки, вы глохнете от звона цикад, а уже где-то внутри, скрытое от глаз, идет увяданье.

Осень незримо вступает в свои права. Ее хлопотливые руки раздевают лес, умиротворяют шорохи, взмахи крыльев, щебет птиц и жужжанье насекомых.

Листья нехотя, не веря еще в близость смерти, осыпаются с деревьев. Они долго кружатся над землей, будто выбирая себе место, куда упасть. С вершин гор набегают серые облака. Прошла и для них золотая пора, когда высоко, беспечно и царственно, как белые лебеди, они плавали в небе.

С утра до ночи идет дождь, то ударяя ливнем, то припуская косой, нескончаемой нитью. Небо снова низко упало, обливаясь слезами, и, казалось, оплакивало свое утраченное величие. Вот воистину: у неба осенью глаза на мокром месте.

Я семеню за дедом, нарочно приотстав от него, чтобы любоваться этой неожиданной переменой. Еще вчера зеленела трава на полянах, а вот там на скале, как всегда в это время, стоял аист на одной ноге, издавая свой рассыпчатый костяной клекот.

Сегодня пусто вокруг. Мертвый шар перекати-поля медленно катится по склону. Иногда на минуту он остановится, словно размышляя, не кончить ли свое путешествие на этом месте, и снова катится, подгоняемый ветром, как Ноев ковчег, ища обетованную землю, чтобы сбросить семя.

Я смотрю на мертвый куст перекати-поля, на паутину, одевшую землю, словно инеем, и мне невольно вспоминается цахказарт — праздник цветения, самый любимый из всех церковных праздников. Я вспоминаю, как наш дурашливый священник, разозленный проказами ребят, на самом интересном месте молебна вдруг подходит к люстрам, бросающим ослепительный золотистый свет на праздничное убранство амвона, на раззолоченную ризу священника, на прихожан, и одну за другой начинает гасить свечи, душить их заскорузлыми, желтыми от курева пальцами.

И мне кажется: это наш ошалелый священник прошелся по земле и своими медными, обкуренными пальцами, как свечи канделябров, погасил на ней жизнь.

Но что это?! Что за куст среди голых деревьев горит живым огнем? Почему так безжалостно смеется над наготой своих соседей этот нарядный щеголь? Ах да, кизил. Кто не видел его! Это ведь он, по поверью, обманул медведя.

Встретил голодный медведь в лесу цветущий кизил в то время, когда снег еще не сошел с гор, и обрадовался. Он сел под ним и стал ждать плодов. Думал, раз первым цветет, первым и плоды дает. Но прошла весна, прошло лето, все вокруг плодоносило, а кизил и не думал угощать медведя.

Вот и теперь стоит он нарядный, как в начале мая, полыхая красным пламенем. Я невольно остановился, любуясь им.

— Что зазевался, разиня! — крикнул мне дед от гончарной. — Кизила не видал?

V

Странный человек этот дед! Пока я едва ворочал лопатой, все шло хорошо. Дед даже находил, за что похвалить меня. Но по мере того, как угловатости в работе стали сглаживаться и я познал первые успехи, он все реже и реже стал поглядывать в мою сторону и скупее становился на слова. Затем он просто перестал замечать меня.

Иногда я ловил на себе его немой, насмешливый взгляд. У деда появилась привычка рассматривать мою работу через очки. Он теперь на всех и на все смотрел через очки. Посадив на сморщенный, загнутый книзу нос ветхие очки с обмотанной черными нитками сломанной дужкой, он всматривался то в глину, то в меня.

— Интересно, для чего приготовлена эта тюря? Если кувшины делать, то перебрал воды, а если думаешь молоко заквашивать, я тебе не советчик, ищи другого.

Мои старания только раздражали его. Теперь, когда я мог вылепить любой горшок, пусти только меня к станку, я представлялся ему всего лишь выскочкой, несмышленышем. Я стал постоянной мишенью для его острот и насмешек.

— Сев на осла, не гонись за конем. Посеял ячмень, пшеницы не жди. Без корня и полынь не растет.

Его словно прорвало. Он, казалось, вознаграждал себя за долгое молчание.

А что было, когда я, задетый за живое, заикнулся о пробе!

— Юшку под носом утри, неуч!

Бросая сквозь стекла язвительные взгляды, он совал мне в лицо кусок размешанной глины.

— Вот полюбуйся своей пробой! Другой за такую работу уши бы надрал, а я