Избранное - Леонид Караханович Гурунц

эффект, издаваемый колокольчиком. Только и было слышно: «Хорот мез евс кончели», да еще: «Сеем, веем, посеваем, с Новым годом поздравляем!» Все остальное тонуло в яростном трезвоне.

Собственно, пел один, другой только подпевал под шум колокольчика. Так полагалось по обычаю. Но этот звонарь? Колокольчики так неистовствовали, что, как бы ни навострял уши, все равно ничего не услышишь.

Дед слушал славильщиков, как подобает при исполнении религиозной песни, поначалу внимательно, изобразив на лице покорную благочестивость. Хотя и не религиозен был наш дед, но в нем сидел маленький страхолюд, он терпеть не мог священнослужителей, побаивался их, избегал с ними встречи, кто бы они ни были. Будь это сам священник, его приспешники или даже наши нгерские мальчишки, рядившиеся в страждущих.

Аво наклонился ко мне и, чтобы перекричать звон колокольчика, прокричал в ухо:

— Знаешь, кто с колокольчиком?

— Нет. А ты знаешь?

— Знаю, не слепой, — завопил сквозь яростный треск колокольчика Аво. — Твой кореш, Васак.

— Тоже сказал, Васак! Станет он играть в дервиша, мазать себя гадостью.

— Из-за барыша чего только не сделаешь.

— Хорошо, — хитрил я. — Пусть этот разрисованный болван — Васак. Но кто тот, что только и знает: «Сеем, веем, посеваем»?

— Будто не видишь? Твой другой кореш, иголка.

— Айказ? Быть того не может. Кто-кто, а Айказ на такое не пойдет.

— Не пойдет? — не унимался Аво. — А вот и пошел. Ему тоже жевать охота.

Славильщики все более путались, покрывая все слова песни густым, несмолкаемым звоном колокольчика, и дед перестал их слушать. Лицо его померкло. Он подошел к славильщикам.

— Подожди малость, парень. — Он схватил руку того, что гремел колокольчиком. — Все уши продырявил ты нам. Дай послушать слова песни.

Делать нечего, колокольчик замолк. Тот, кто пел, отчаянно посмотрел на напарника, еще надеясь на помощь, но колокольчик молчал. Напарник только смущенно отводил глаза.

Славильщик, выкрикивавший слова из песни о несчастном, распятом Христе, снова умоляюще посмотрел на напарника, еще не теряя надежды, невнятно отчубучил жеваный и пережеванный припев «Хорот меза» и «Сеем-веем», спел куплет совсем из другой оперы, вроде «Введи меня в твои врата, моей души будь гостем», и, не дождавшись от напарника признаков жизни, сконфуженно утих и сам.

Дед подошел, изучающе разглядел осрамленных славильщиков.

— Вижу, какие вы печальники Христа. Ни одного хорала до конца не выучили! Чистый наш достославный преподобный, стоящая ему пара.

Дед снова внимательно разглядел колядников. Не дай бог, если он догадается, что один из них — Васак, Апетов внук, тот новоиспеченный гончар, которым тыкали мне в глаза, славословию не было бы конца. Но дед не узнал ни Васака, ни Айказа, которому бы тоже не спустил.

Тем не менее он удостоил их такой речью:

— Если бык бодается, ему обрезают рога. Если лошадь кусается, ей обрезают уши, и тем отмечают животных. Чем же отметить ваш поступок, почтенные, надругавшиеся над Христом?

Не дослушав всей проповеди деда, колядники, наступая друг на друга, кинулись вон, но дед все же задержал их, сунул им в руки по крашеному яйцу:

— Все-таки потрудились, удостоили Христа.

Проводив колядников до ворот, он вернулся весь преображенный:

— Славные малые! С совестью. Знать, чьи-то они отпрыски!

*

Медленно катился однообразный поток дней.

По-прежнему я месил глину, выслушивал язвительные замечания деда. Гладкий, как кость, диск станка все больше и больше отдалялся от меня. И вот однажды, когда он казался мне особенно далеким, дед сказал, как если бы речь шла о самых обычных вещах:

— А не попробовать ли нам, Арсен, лепить самим?

От этих слов мне стало сразу не по себе. Я уронил скалку и долго не мог ее найти. А лопата, которая потом нашлась на том месте, где нельзя было не видеть ее, просто исчезла.

С тех пор дед давал мне место за станком. О, с каким наслаждением брал я в руки кусок теплой желтой глины, мял, скатывал, смутно представляя смысл движений! В такие минуты дед переходил на мое место и оттуда следил за работой. Когда, случалось, готовый кувшин, выскользнув из рук, взрывался у ног, как бомба, он сочувственно утешал:

— Ничего, ничего! Без промаха обжигает горшки только бог.

И куда девалась его ворчливость? Деда словно подменили. Он не поглядывал теперь на меня поверх очков. Очки вообще куда-то исчезли, и он редко прибегал к их помощи, рассматривая мою работу.

Прошла неделя или две, как дед, склонный к преувеличениям, разглядывая на свету слепленный мною кувшин, воскликнул:

— Ну чем ты уже не варпет? Если этот крапивный отпрыск, как его там, худородный Васак — мастер, то ты трижды мастер! В кого он может уродиться таким понятливым? В Апета? Но ведь это пиначи [63], а не уста. Какой уважающий себя человек может купить у него кувшин?

Представляю, какими еще словами наградил бы дед Васака, знай он о знаменитом его провале под рождество.

Дед продолжал неистовствовать:

— Принесший воду унижен, а разбивший кувшин возвышен. Под лампой всегда темнее.

Он задавал вопросы и сам на них отвечал:

— Что из того, что у Апета такие покупатели, как скупщик Амбарцум? Тоже мне великий ценитель! Всему свету известно, что этот прохвост нечист на руку…

Я теперь и сам готов был считать Апета ничего не стоящим гончаром, а Васака — просто выскочкой, которому надо показать его место.

Вечером этого же дня, когда Васак, по обыкновению, встретил меня по пути домой на тропинке и, взяв под руку, стал, захлебываясь, рассказывать о своих очередных успехах, о новой партии кувшинов, купленных скупщиком Амбарцумом, я вырвал руку и зло бросил ему в лицо:

— Врешь ты все! И насчет деда врешь, что он лучший мастер, и насчет скупщика. Этот Амбарцум — самый настоящий прохвост и обманщик.

Васак, задетый за живое, тоже вспылил:

— Это твой дед, что ли, мастер? Послушать тебя — можно подумать, что богачи вы не меньше, чем багдадский халиф. А все знают: дед твой — задира и нищий. И скупщика Амбарцума невзлюбили вы с дедом за то, что он предпочитает покупать хороший товар.

— Хвастун! — крикнул я, чувствуя, как руки мои сжимаются в кулаки.

— А ты, недотепа, всю жизнь в учениках будешь ходить!

— Замолчи, осел!

— Слово неплатное, хочу — говорю!

— В зубы дам!

— Получишь сдачи, долгов не терплю!

Мы стояли друг против друга, обменивались огненными взглядами. Бог знает, чем кончилось бы все это, если бы не дядя Авак, неожиданно выросший перед нами.

— Чего распетушились? — сказал он, доставая из кармана кисет. — А ну, скрутите-ка мне цигарку.

Через минуту мы уже шли рядом с жестянщиком Аваком, весело