Избранное - Леонид Караханович Гурунц

Заранее признаюсь, осудив Каро за недостойное поведение, я сам чуть было не повторил его измену. И если этого не случилось — отнюдь не по моей прихоти.

Местом для представлений почему-то избрали старый, заброшенный сарай, куда стаскивали весь театральный реквизит со всего села. Стулья, скамейки, табуреты, а то и круглые валуны для сиденья. Это для зрителей. Немало хлопот доставляла устроителям сама сцена.

Для оформления сцены нужны были красивые ковры. Их надо занять у нгерцев. Но кто из нгерцев доверит свой ковер гимназисту? Никто! А мне — пожалуйста. Внуку Оана да чтоб не доверили ковер? Вот и обратились ко мне. Стал я у них за хозяйственника. Нет, право, это даже любопытно: детям богачей — от ворот поворот, а я являюсь — и сразу: «На, возьми, Арсен, семь колен твоих знаем наперед. Ничего не станет с нашим ковром, если одолжим его тебе на день».

А знаете, почему я так старался для них? У меня с гимназистами уговор: взамен ковров они обещали мне в спектакле роль. Вот это будет интересно: вдруг перед нгерцами блеснуть своей особой!

Но я не знал, что роли заучивают заранее. Мне казалось — стоит появиться на сцене, как слова придут сами по себе.

День спектакля, в котором я должен был играть роль, был для меня праздником. И кого только я не звал на этот спектакль! Пригласил даже Асмик. Пусть видит, каков я.

Но гимназисты не дали мне выйти на сцену. Оказывается, все роли распределены заранее, каждый знает, что ему сказать, и мне на сцене нечего делать! Они просто посмеялись надо мной!

Видели бы вы, какая жгучая, недетская ненависть к обманщикам обуяла меня!

Я выскочил на сцену и вцепился в первый попавшийся ковер. За ним полетели другие. Поднялся невообразимый шум. Нагримированные артисты с визгом носились по сцене.

— Это вам за обман, селедки с лакированными козырьками! — подбадривал я себя, хватаясь за новые ковры. — Теперь играйте свой спектакль! Только без моих ковров! Я не один, слышите, лопоухие? Попробуйте остановить нас!

Рядом со мной орудовал Васак. Он еще не знал, что стряслось, чем вызван мой гнев, но раз потасовка началась, обижают наших, какой может быть выбор? Вот и неистовствовал, срывая не только ковры со сцены, но и наддавая подзатыльники артистам, обалдевшим от неожиданности. А тут еще кинулись на помощь другие ребята, с истошным воплем оглашая весь зал:

— Наших бьют. Выручай!

В один миг сцена опустела.

Вот разговоров после этого было в Нгере! О моем «бунте» прослышал даже дед. Он посмеялся, а потом, вытерев слезы, сказал:

— Для кошки то мясо вонючее, что высоко на шесте висит.

Я не понял намека деда, но почувствовал: дед не одобрил мой бунт.

— Воевать с бездельниками ты здоров, — сказал он. — Посмотрим, каков ты в деле. Завтра все мы должны выйти в горы за травами для засола. Вот и покажи там свою роль.

*

Травы зимою были для нас незаменимым лакомством. Дед уверял, что одну головку спаржи или пучок опестышей он не променял бы на целую миску бозбаша [61].

За травами для солений ходили и мы — я и Аво.

Мы хорошо знали, какая трава где растет, какие годятся для рассола, какие нет.

Еще бы не знать, если нас учила бабушка!

Да, по правде сказать, этими знаниями у нас никого не удивишь. Все мои товарищи хорошо разбираются в травах. Мы знаем даже, что у трав разные сроки жизни. Возьмите жах. Он недолго живет. Только несколько дней перед сенокосом. Пройдет неделя, он затвердеет, и тогда уже не годится для солки. Цинепак — тоже ранний гость, тоже живет мало. Потом, как жах, твердеет. А когда он молодой, очень вкусен и в засоле, и в маринаде. Овсюг, из которого мы варим настой, или медовый клевер — позднеспелые. А есть и такие травы, которые пригодны как в свежем виде, так и для солки. Это тандур, пиперт, спаржа, сладкий астрагал, опестыш и даже крапива. Да, крапива. У нас ее тоже едят. Возьмут листья-кусачи в ладонь, натрут их, посолят — и готово, хорошая приправа к невкусному хлебу, испеченному из отходов овса и ячменя, не хуже сыра.

Мимоходом скажу, здесь названы те травы, которые я знаю как их по-русски величать. За бортом нашей книги остались те, названия которых я не мог найти в переводе ни в каких словарях. Но они были, спасали нас в те голодные годы, и мы не вправе умолчать о них, предать их забвению, не сказав им свое спасибо. Вот они, как говорится, за сколько купил, за столько и продал. Я называю их так, как мы называли в Карабахе, в моем Нгере, в далекие годы моего детства, и не очень огорчаюсь, что они не вошли в армянские словари. По-моему, зря они игнорируют многие милые карабахские слова и словечки, намного обедняя свой язык. Русские такого деспотизма по части диалектов не признают.

Но вернемся к нашим баранам, то есть к травам, которых нет в словарях. Хантил, хнджолоз, чунчурок, кндзимудзук, хазас, пурпут, киназах и многие, многие другие. С закрытыми глазами, на ощупь мог отличить сибех от шушана, а хантил от крмзука.

Только не думайте, что все эти съедобные травы так и растут где попало: вышел за село — загребай себе какие хочешь. Нет, совсем не так!

У каждого растения свое место, свое удельное княжество, своя вотчина. Жах водится, например, высоко в горах. Женщины нашего села за жахом всегда отправляются с первыми петухами. Иначе не обернешься. Долго надо идти и все время подниматься вверх. Обычно он растет густо, большими семейками, дошел до места — хоть косой коси. И нести его нетрудно. Все время идешь под уклон. А вот цинепак — капризуля, да и только. На самых непроходимых тропках растет. И в одиночку. У нас говорят, будто заяц из молодых гибких побегов цинепака плетет себе лапти. Во!

Вместе со мною и Аво в горы за травами идет и Васак. По дороге к нашей компании присоединяется и Сурен. Несмотря на размолвку с Аво, он все-таки во всех своих житейских делах держится бывшего атамана. Мимоходом скажем: оба первоклашки.

Мы идем по тропинке гончаров, минуем кривое грабовое дерево. Нет, не минуем. Я подхожу к стволу дерева и отмечаю свой рост. Васак — тоже. У нас с Васаком уговор: каждый год мы делаем зарубки на стволе граба.

Дорога все время идет в