Семь корон зверя - Алла Дымовская

А после смерти тирана страна упивалась кратковременной весенней оттепелью и частично вернувшимся временем прежнего безвластия. Все вокруг свободно продавалось и покупалось, и двор купался в невиданной роскоши, за которую непонятно как и чем было платить. Паша Джем Абдаллах тоже не терял зря драгоценного времени и, посоветовавшись для порядка с Хайдаром и для дела с Ибрагимом, купил, не ощутив особого ущерба своей казне, благодатную должность управляющего финансами – дефтердара в приморском Трабзоне.

И вновь были море и порт, и новый гарем, на радость желчному Хайдару, и словно вернулась прежняя, хоть и уменьшенная до размеров миниатюры, стамбульская жизнь.

Империя же безостановочно вела войну. То с католической Венецией, то с православной Россией. С Австрией и с Польшей, с Испанией и с иранским падишахом Абассом Первым. На суше и на море. За Крит и Далмацию, за Багдад и Киев. Но Джем-паша уже устал от бесконечной войны и без толку пролитой крови. Лишь собирал исправно налоги и отправлял деньги в столицу, тем и довольствовался на государственной службе. Даже Хайдар, за лихие годы порядком подрастерявший свою воинственность, не желал более браться за оружие. Ибрагим же, самый дальновидный из всех троих, постоянно трясся над каждым акче, пополняя казну паши всеми доступными ему средствами, вздыхал и пророчил новые скорые беспорядки в измотанной непрерывными военными походами державе.

Когда же пророчества мудрого Ибрагима словно по волшебству начали сбываться, призадумался и сам Джем-паша. «Священная лига» теснила османов сразу на трех фронтах. Вскоре пала и Буда – «щит ислама» в Европе, за ней был сдан Белград. Тогда Джем Абдаллах решил не дожидаться развязки. Золото давно было собрано в дорогу опасливым хитрованом Ибрагимом, Хайдар покончил напоследок с оставшимися еще в гареме рабынями, устроив всем троим прощальный пир. Осталось только лишь определить, в какую сторону света теперь податься их маленькому тайному братству. Самому Джему порядком поднадоели за целый век мусульманский быт и моления, и бритая, убранная тюрбаном голова, и собственное нелепое имя. Но опасался он и полных темных суеверий христиан, особенно церкви и недремлющего ее инквизиторского ока. Тем более что уж кто-кто, но Джем-паша, рыцарь Ковачоци, как и юный Янош из лесов восточной Трансильвании, достоверно знал, что некоторые из суеверий и легенд и шепотом передающихся из уст в уста страшных историй есть не что иное, как абсолютная, чистая правда.

Мягкая солнечная осенняя погода держалась и следующие несколько дней. Но ни ясная безветренность прохладного утра, ни сухая позолота листвы не радовали Машиных подернутых разочарованием глаз. Загадочный ее знакомец не объявился и никак не дал о себе знать. Никто не искал и не спрашивал Машу Голубицкую ни на факультете, ни в домашней телефонной трубке. Вечерами девушка, к тихой радости Надежды Антоновны, сидела дома, через силу склонясь над книгами. Что, безусловно, было на пользу студенческой ее успеваемости, но совсем не шло впрок Машенькиному душевному здоровью. Обремененный греческими буквами текст заталкивался в голову, а между строчками, стоило на миг отвлечься и замечтаться, всплывал сервированный в японском стиле ресторанный столик, как ассоциативное приложение к черноглазому человеку, словно сбоку наблюдающему за Машей Голубицкой.

И Маше в такие секунды и впрямь казалось, что пропавший в неизвестном направлении Ян в действительности смотрит на нее сквозь стены и пространства. И она даже выпрямлялась осанисто на стуле и непроизвольным жестом оглаживала, поправляла волосы, словно за ней наблюдали скрытые шпионские камеры. А после становилось стыдно и досадно на собственную ребяческую глупость. Но поделать Маша ничего с собой не могла. И жила будто на сцене, за которой, на беду, не стоял единственный нужный ей зритель.

Одиночество сказывалось особенно сильно из-за происшествия на Пушкинской, ибо по этой причине Маша навсегда утратила возможность завести в своей группе подруг. Шепоток о шикарном ухажере, с соответствующими домыслами и украшениями мгновенно прошелестел по сто четырнадцатой, тем более достоверный, что имелись две неопровержимые свидетельницы: Нина и Леночка. Так что девушки-одногруппницы откровенно сторонились Машенькиного общества, полагая себя высокоморальными и углубленными исключительно в строгую науку весталками, пусть и не имеющими завидных поклонников. Мужская половина сто четырнадцатой была более лояльной и многочисленной, но и она не отваживалась на близкую дружбу с Голубицкой. По большей части скромные и застенчивые будущие ученые, тихие мальчики пугались одного намека на более сильного и взрослого возможного соперника и конкурента и оттого тоже особенно не приближались к Маше. Для них она, вчера еще милая и такая своя по духу и интересам девушка, вдруг в одночасье превратилась в роковую и опасную кокетку, умело маскирующую подлинную и порочную суть.

И никому Маша не смогла бы объяснить, даже если б захотела, что все это выдумки, нелепая случайность и, к ее несчастью, полная, несостоятельная чушь. Что великолепный ее кавалер сгинул после единственного неудачного свидания, разбередив ей душу и утопив в зловонной луже репутацию. Что ничем Маша не заслужила ни дурную славу, ни остракизм злорадствующих товарок, ни тем более бегство от нее Яна, отягченное к тому же лживыми и пустыми обещаниями, пробудившими в ней ненужные надежды. С Надеждой Антоновой своими печалями поделиться было совершенно немыслимо, а больше у Маши никого и не было. Школьные, бывшие ее подруги, в силу маминой строгости, никогда не были особенно близкими, а в настоящий момент и вовсе заняты собственными делами и новой жизнью после школы. Оставалось терпеть и носить невысказанное в себе. Так, в смутной тоске, прошла для Маши добрая половина сентября.

Но канувший в неведомый омут единственный в жизни Маши Голубицкой кавалер ее не позабыл. Хотя и честно старался это сделать. Воззвание праведного Фомы не осталось без внимания. К тому же обильным потоком хлынули проблемы и дела. Помимо каждодневной текучки, с которой почти самостоятельно справлялся Миша, Шахтер наконец подкинул конторе нешуточную проблему. И деньги, и доверие надо было отрабатывать теперь с головной болью и всерьез. А хотел на сей раз достопочтенный Иосиф Рувимович ни больше ни меньше чем голову депутата Государственной думы, которую Балашинский по уговору и был обязан ему предоставить. Сам Ян Владиславович плевать хотел на титуляцию будущего клиента. Хоть депутат, хоть министр, Балашинскому было все едино. Но вот братья, не столь много еще успевшие навидаться в жизни, могли и заробеть. Однако Ян Владиславович возлагал немалые надежды на златоустого Фому, который и должен был разъяснить, что настоящий вамп на чинопочитание смертных не посмотрит, будь ты сам папа римский, но для бессмертных братьев – всего лишь человек, а значит, заведомая жертва и «корова». Да и пусть попляшет общинный блюститель за свои проповеди в адрес не кого-нибудь, а самого хозяина.

А дело и в действительности было не простым. Не столько по замыслу и исполнению, сколько по возможности неприятных для конторы последствий. О них-то у боевой группы, собранной в срочном порядке Балашинским, и болела голова.

– Если это и подстава, то на проработку уйдет масса времени. По срокам заказа не уложимся, – без околичностей резюмировал Миша. – И Шахтера, между прочим, как проработаешь? А если он чист? А если дознается о проверке? Тогда мы окажемся в полном дерьме и можем закрывать лавочку.