Мне 40 лет - Мария Арбатова

Что тут началось! Общий муж ворвался вслед за ней, и несколько часов четыре почти голых человека качали друг другу права. Поскольку правила игры были смещены уже до абсурда, то риторическое: «Как ты могла? Как ты мог?» не работало. У каждого была своя правда, и он отстаивал её в честном бою.

— Подонок! — кричала Ритка Владу. — Ты говорил, что любишь меня!

— Люблю, — отвечал Влад. — И Аню тоже люблю. Только чем я подонок? Я ничем не хуже вашего мужа!

— Сука! — кричала Ритка на учительницу. — Ты мне была как сестра, я тебе доверяла все свои тайны!

— Так я тебя и не закладывала нашему мужу. Просто я тоже Влада люблю! — оправдывалась Аня.

— Так вы вместе меня обманывали! — кричал общий муж. — Я этого не перенесу!

Объяснения не кончились ничем, и пары разошлись по квартирам, отказавшись общаться дальше. На следующий день Ритке стало известно от общих знакомых, что Аня выходит замуж за музыканта. Ритка была близка к безумию. Каждое утро она выбегала пораньше, чтобы успеть проколоть шины в автомобиле подлеца Влада. После этого подкарауливала его в метро и устраивала публичный мордобой с дикими воплями. Для неё это была актёрская разминка, а Влад умирал со стыда.

— Так нельзя продолжать, вы должны поменяться, — убеждала я.

— Никогда! Уедут они! Но по отдельности! Жизнь положу, чтоб всё им сломать, — шипела Ритка и каждый день придумывала соседям новую гадость.

Вот на этой фазе я и ввалилась к Ритке, полная противоречивых мыслей. Они вылезли из постели и бросились обсуждать.

— А что тебе не жить с ними по очереди? — удивилась Ритка.

— Что ты городишь? Семья — это святое! У нас была замечательная семья, вот Аня развалила её из-за какого-то прохвоста! — сказал Риткин муж, имея в виду под замечательной семьёй тройственный союз.

— Из-за прохвоста? — закричала Ритка и бросила в него вазу. — Да твоя Аня — сучка, только и зарится на то, что плохо лежит!

Муж увернулся, и ваза рассыпалась в мелкие кусочки.

— Моя Аня не сучка! Моя Аня весь дом на себе держала, пока ты с этим ублюдком занималась любовью! — ответил Риткин муж и бросил в неё чашкой.

— Ребята, я пойду, — сказала я. — А то у вас и так посуды не много.

— Я иду с тобой, — сказала Ритка холодно. — Поживу у тебя до размена. Я больше не могу оставаться с этим козлом.

— Рита, успокойся, — тормозила я.

— Это даже не обсуждается, — ответила она, сунула ноги в сапоги и надела на ночную рубашку дублёнку.

— Ну тогда хоть возьми вещи, тебе завтра на репетицию, — посоветовала я.

— Я так и приду на репетицию, чтоб все видели, какой у меня муж подлец!

Мы вышли. Риткин муж молчаливо шёл за нами, бубня: «Идиотка противная, сейчас же иди домой!». Мой дом был в трёх автобусных остановках. Снег скрипел под ногами, Ритка пела на всё Ясенево матерные частушки, её муж бубнил своё. У подъезда я решила серьёзно попросить её вернуться домой, но не успела. Чмокнув меня в щёку, Ритка сказала «Ну, всё, мы пошли. Молодец, что навестила!», взяла мужа под руку и чинно с ним удалилась. Я подумала, как хорошо, что я не актриса, и пошла к своему мужу.

Витя запил. А через неделю его подобрала активная девушка. Она в течение недели развелась с собственным мужем, в течение второй недели обменялась в противоположный конец Москвы и в течение полугода вывезла Витю в Австралию. Наверное, это было правильное решение, потому что такие, как Марк Захаров, до сих пор не дают ставить таким, как Витя, и за последние десять лет ничего не изменилось. А так он, хотя уже и развёлся с девушкой, преподаёт театральное мастерство в Австралии и много ставит в англоязычном мире. Из всей тогдашней молодой режиссуры, ангажированной «Дебютом», по которой танком проехали Шатров и Захаров, делая собственные дела, только Гриша Гурвич смог сделать свой театр. И то, через сколько лет и какой кровью! По остальным статистика печальная: эмигрировал, спился, умер.

Кончился четвёртый класс. Я поднатужилась и устроила детей в лучшую школу нашего района, тесно общающуюся с американским престижным лицеем. Ещё был период придыхания перед Америкой, и всё американское, в том числе и образование, казалось лучшим. Однако близкое рассмотрение убеждало, что за двадцать лет, прошедших с моих школьных лет, мало что изменилось. Я уже могла защитить сыновей от учительского хамства, но не могла наладить ситуацию, в которой за интеллект ставили «3», а за кондовый ответ по учебнику «5».

Став матерью, я отстранилась от бунтующей среды, мне стало некогда. Не то чтобы я стала социально инфантильной. У меня просто изменились приоритеты. Человек, которому надо каждый день в условиях дефицита урвать в магазине сумку продуктов, четыре раза в день накормить детей, отправить и встретить из школы, купать, лечить, читать вслух и целовать в нос, не может распространять самиздат. То есть, конечно, может, но тогда всё вышеперечисленное он будет делать некачественно. Растя Петра и Павла, я делала всё наперекор советской власти, но с ужасом понимала, что какое бы эльдорадо не устраивала дома, за стенами лежала несчастная, надрывающаяся злобная страна. И я несу ответственность за то, что поселила их здесь, в этой стране.

Зимой нам принесли Поля. Это был крохотный щенок дворняги, с активными овчарочьими вкраплениями. Поль был моей первой собакой, всё детство мне не разрешалось иметь зверей, по которым я сходила с ума. Поль прожил с нами семь лет, и это был самый интеллигентный член нашей семьи. Мы даже думали, что он в принципе не умеет кусаться. Но однажды во дворе взрослый мужик замахнулся на кого-то из детей палкой, Поль подпрыгнул, вцепился зубами и повис на его руке. Полностью, по собачьему паспорту, с которым Поль ездил на Украину, его звали Наполеон. Дети насаждали историзм в именах животных: у нас был кот Маркиз, уж Цезарь, черепаха Эллада и ворон Маркс.

А в стране всё менялось и двигалось, Горбачёв осуществлял новую кадровую политику, заменял членов политбюро, секретарей и членов ЦК. Январский пленум заявил новую идеологию, вручил её Александру Яковлеву, началась гласность. Было бы странно, если бы тогда мы не преувеличивали масштаба реформ и не летели как доверчивые мотыльки на лампу. Ветер перемен реально ещё мало проникал в идеологические структуры, но работал как панацея против психологических запретов.

В профкоме текла прежняя жизнь, но дискуссии за чаем становились жарче. Читались и обсуждались пьесы: плохие пьесы старшего поколения под водку, хорошие пьесы молодняка — под чай. Они презирали нас за трезвость, мы их — за бездарность. Это была не возрастная дифференциация, просто все талантливые драматурги старшего поколения уже были в Союзе писателей.

Газеты демонстрировали достижения гласности, но в технологии выхода молодого писателя к читателю не менялось ничего. Союзное Министерство культуры было закрыто для меня из-за Мирского, а российское — не любило возиться с авторами, уже приписанными к союзному. Нести пьесу прямо в театр было слишком унизительно.