Они. Воспоминания о родителях - Франсин дю Плесси Грей

Помимо этого, Алекс также нанял фотографа журнала Life, Гьона Мили, который в тот момент изучал технику люминографии[115] для подиумной съемки. Взглядам изумленных читателей представали теперь модели с тележками в универмагах, или бегущие по пляжу в сияющих арках из капель воды. В последующие годы Алекс привлек Эрвина Блюменфельда – еще одного беженца из Европы, который, подобно самому Алексу, восставал против приукрашенных снимков, – чтобы тот применял в модной съемке технику соляризации[116], которую Блюменфельд тогда изучал. Так появились на свет самые авангардные обложки Vogue. В общем и целом журнал стал более политизированным и актуальным. Заступив на новый пост, Алекс уговорил осторожную, консервативную Эдну Чейз опубликовать фотографии пострадавшего от бомбежек Лондона работы Сесила Битона. Ли Миллер – гениальный фотограф и подруга Татьяны с Алексом с довоенных времен – освещала в журнале войну в Европе. Одной из первых она зафиксировала на своих снимках нацистские лагеря смерти, – и одним из самых смелых и благородных поступков Алекса было то, что он уговорил миссис Чейз опубликовать эти фотографии.

Наконец, Алекс открыл и вывел в свет молодого американского фотографа Ирвинга Пенна – его карьера стала личным достижением Алекса. В начале 1940-х Пенн был застенчивым, деликатным юношей, подающим надежды художником, который зарабатывал на жизнь тем, что служил дизайнером в универмаге Saks – туда его устроил учитель из художественной школы Алексей Бродович. Алекс распознал в Пенне талант и нанял его в 1943 году своим личным ассистентом, поручив придумывать идеи для обложек журнала. Однако все фотографы, которым Пенн предлагал свои идеи: Хорст, Блюменфельд, Роулингс, Битон, – отвергали их. Поэтому Алекс предложил Пенну снимать то, что он хочет, самостоятельно, отвел ему место в студии по соседству с кабинетом самого Наста и нанял помощника, который помогал бы ему справляться со студийной камерой. Получившиеся снимки отличали тщательно выстроенная композиция, невероятная ясность и инновационные методы печати, которые разработал сам Пенн. Это были самые знаменитые фотографии 1940-х годов. То, что Алекс увидел в Пенне талант фотографа и взял его под крыло, было тем более примечательно, что миссис Чейз и другие редакторы журнала поначалу раскритиковали его снимки. Всего через несколько лет стало ясно, что Алекс был прав: к 1950-м годам Пенна уже признавали одним из самых самобытных и влиятельных фотографов своего времени.

В последующие десятилетия Алекс продолжал поддерживать Пенна – от ранних натюрмортов тот перешел к другим жанрам. Он снимал портреты знаменитостей на фоне старых потертых ковров (в журнале все были шокированы этими фотографиями), а туземцы позировали ему среди белых стен передвижной студии, с которой Пенн путешествовал по Перу, Эстремадуре, Новой Гвинее или Тибету. (Каждое лето Алекс говорил Пенну: “Отправляйся на край земли и привези нам что-нибудь восхитительное для рождественского номера. Оставлю тебе четырнадцать страниц”.) В те годы Vogue сильнее, чем любой другой журнал, раздвигал привычные понятия о женственности: на его страницах модель могла сидеть на барном стуле, взъерошенная, как будто только что из постели, осторожно снимая табачную крошку с языка. Восхищаясь искусством Пенна выявлять прелесть в “несовершенствах повседневной жизни”, Алекс способствовал становлению великого американского художника.

Впоследствии Пенн стал ближайшим другом Алекса – хотя, на взгляд самого художника, такая близость была практически невозможна.

– Он был далек от искренних взаимоотношений, – рассказал мне Пенн через несколько лет после смерти Алекса. – Мы были профессиональными друзьями, поскольку оба нуждались друг в друге… Люди либо приносили ему пользу, либо нет… Я – приносил. Но мы полвека проработали вместе, а я всё равно так и не узнал его. Иногда за обедом мне казалось, что между нами начинает возникать какое-то подобие связи, и тут он смотрел на часы, и на лице его появлялось странное выражение, и я понимал, что ему пора на встречу с кем-то более важным. Но коллегой он был замечательным, и мне очень его недостает. Мы вместе смеялись над абсурдностью мира, в котором он работал. Когда он меня отчитывал – зачем ты прислал мне эту жуткую фотографию? – я всё равно был доволен, потому что обычно он был прав. Теперь я живу один, в башне из своего успеха, и мне уже не с кем посмеяться.

Как ни странно, мама не имела ни малейшего представления о том, чем Алекс занимается на работе, и совершенно не стремилась что-либо узнать. Он проработал на одном месте полвека, а она ни разу его не навестила.

– Зачем мне туда ходить, я прекрасно знаю, что там, – огрызалась она на все вопросы. – Там всё похоже на гигантский ледяной кубик.

Кабинет Алекса действительно представлял собой голый белый куб – его ледяной аскетизм неизменно напоминал мне о его кальвинистском воспитании. Там было всего несколько стульев и черный стол, на котором лежала стопка белой бумаги и один-единственный остро заточенный карандаш. Изредка там попадались какие-либо снимки или рисунки (в ранние годы он хранил мамину фотографию в ящике, а впоследствии повесил на стены несколько снимков своих скульптур). Алекс прославился педантичным отношением к порядку. Сай Ньюхаус, который был коллегой, приближенным к Алексу в последние тридцать лет его карьеры, рассказывал, что единственный раз в жизни испытал на себе его гнев – когда поставил на его стол чашку с кофе. “Убери это немедленно!” – закричал Алекс.

– В нем была своеобразная пуританская брезгливость, – вспоминает Сай.

Как-то раз мамино нежелание вникать в работу Алекса сыграло с ней злую шутку – это был единственный случай в их семейной жизни, когда пошел слух, что у Алекса есть роман на стороне. Предполагаемой любовницей была Бриджит Тиченор, редактор отдела аксессуаров – длинноногая красавица-англичанка с огромными лазоревыми глазами и густыми черными волосами. В то время я только что закончила колледж и устроилась на работу, и Бриджит решила завоевать Алекса через меня – она без конца угощала меня обедами и ужинами, убалтывала, пытаясь нащупать в браке моих родителей трещинку, в которую можно было бы просочиться. Когда эта стратегия провалилась, Бриджит стала приглашать Алекса на долгие обеды в “Шамбор” – тогда это был самый модный ресторан – и удерживала его там по паре часов кряду, рассуждая о его картинах (в те годы никому, кроме нее, не приходило в голову говорить о картинах Алекса).

– Она была умна, хороша собой, и она ухаживала за мной, – откровенничал Алекс годы спустя. – Это было новое и приятное чувство.

Как-то раз, летом, когда Бриджит после года ухаживаний не удалось пригласить его на ужин, она купила билет на тот же корабль, на котором Либерманы отправились во Францию.

Только тогда Татьяна узнала о сложившейся ситуации – ей обо всем рассказал друг, Филипп де Круассе, который возглавлял французское представительство Condé Nast. До него дошла сплетня, что Алекс собирается бросить Татьяну и жениться на Тиченор. Мама избрала мудрую стратегию и держалась с соперницей необычайно любезно – та поняла, что надежды нет, махнула рукой и остаток пути общалась с другими попутчиками.