Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - Евгения Нахимовна Строганова

Это – язык единственный и удивительный, образцовый и в то же время неподражаемый, язык величайшего мастера, единолично создающего новую школу, исподволь раскрывающего необыкновенные до него богатства, прелести, тонкости, причуды и блестки отечественной речи.

Это – язык чрезвычайно богатый, чрезвычайно образный, чрезвычайно точный и чрезвычайно меткий.

У Щедрина сущность – экспозиция, мысль, характеристика, посылка, вывод – всегда находят для себя наиболее подходящую, наилучше окрашенную и всегда рельефную форму. Она не отличается блестящею и изысканною художественною отделкою. В ней нет ни пушкинской музыкальности и грации, ни тургеневской красоты и щеголеватости. Она не поет, не искрится, не увлекает и не обольщает. Она сурова и сжата, деловита и проста. Но щедринский язык по богатству своему, тем не менее, стоит на высоте творчества. У Щедрина каждая эпоха, каждое настроение и каждый тип говорят своим языком. Деревенский кулак и великосветский карьерист, сельский батюшка и «помпадурша», концессионер и исправник, трактирный выжига и княгиня Марья Алексевна, краснобай-адвокат и сутяга-помещик, захолустный земец и петербургский бюрократ, «молодой генерал» и «старый генерал», отцы и дети, люди прошлого, настоящего и даже будущего, все классы, возрасты, профессии, все общественные положения и нравственные состояния говорят сами за себя и сами от себя. У Угрюм-Бурчеева, у Перегоренского, у Феденьки Кротова, у Иудушки Головлева, у Балалайкина, Удава, Дерунова, Хрептюгина, Зайцева, Николая Затрапезного – у каждого свой собственный, характерный и выдержанный, вполне индивидуальный язык – такой, какого требуют воспитание, образование, внутренний склад, внешняя обстановка и личные «приметы» данного лица. Когда же автор ведет речь от себя, он не только пользуется грандиозным капиталом русского литературного, разговорного, бытового, народного, областного, летописного, исторического, архаического и анекдотического языка, но еще обогащает его от себя или совершенно новыми, кстати и отлично придуманными терминами, ярлыками, формулами, словечками, или придает новый смысл, новое освещение, новое применение уже находящемуся в обращении словесному материалу. В этом отношении Щедрин, наряду с Островским, продолжал и дополнял зиждительную работу Пушкина и Гоголя.

Язык Щедрина, далее, чрезвычайно образен. Исключительно при помощи образов покойный раскрывал свое эстетическое миросозерцание, свои гражданские идеалы и свою общественную мораль. Весь дидактический Щедрин состоит из образов. Образами он поучает, мечтает, доказывает, срамит и казнит. Среди образов он находит для себя простор и взмах. Образы делают его вполне ясным, оригинальным и увлекательным. Образы дополняют у него недоговоренное, сокращают и оживляют аргументацию, экспонируют сложную суть, служат любимым выражением фантазии, сатиры, шутки. С этой стороны щедринская писательская манера единственна в нашей литературе. Никто до него не пользовался в такой мере и с таким успехом образною силою языка. Щедрин развил и усовершенствовал образную форму со всех сторон, во всех направлениях, нашел в риторических фигурах жизнь, силу и мощь. Его метафоры, аллегории, гиперболы должны считаться образцовыми. Они легки и прозрачны, стройны и самобытны. В них нет ничего лишнего, нагроможденного, запутанного. Любой щедринский образ мог бы служить предметом разбора для учителя русской словесности. У Щедрина иногда за одним только образным словечком (например, «фюить!», «сердцеведение», «выжидание поступков» и пр.) скрывалась целая область фактов, условий, привычек и соотношений.

Язык Щедрина, затем, чрезвычайно точен и сжат. Он ясен, выразителен и немногословен. Он нарисовывает главные контуры, прокладывает на ходу необходимые тени и идет дальше. Некоторая как бы отрывочность изложения придает ему твердость и определенность. Так именно говорят умные люди с неглупыми слушателями о деле и по существу, выдерживая тон и темп, не тратя попусту времени и не раскидываясь по сторонам. Литературного балласта, слов ненужных и праздных вовсе нет у Щедрина.

Наконец щедринский язык снискал себе неувядаемую славу и популярность своею чрезвычайною меткостью. Меткость выделила из него массу выражений, вошедших в состав повседневного разговора образованной части русского общества. Меткость Щедрина инстинктивно влекла к нему даже злейших врагов его. Он имел в своем распоряжении все полемические орудия, начиная с молота и метлы и кончая булавками. Меткость эта придавала всему, что выходила из-под пера покойного, соль и пикантность, остроту и вкус, и ее клички, афоризмы, сближения, анекдоты, присказки, пародии никогда не перестанут быть настоящими перлами сатиры и юмора.

Он призывал к справедливости

Г. К. Градовский[504]

«Воблу поймали, вычистили внутренности (только молоки для приплоду оставили) и вывесили на веревочке на солнце: пускай провялится»[505].

Так говорится в одной из «сказок» Щедрина, которые мы привыкли читать с таким же захватывающим вниманием и трепетом, с каким дети слушают сказки своей старой няни.

Нянины сказки рассказываются в долгие зимние вечера и в таинственном полумраке, в котором детское воображение боязливо воспроизводит страшные образы Бабы Яги или огненного Змея; но сказка кончается, дети успокоиваются за участь своих героев и на следующий день, при дневном свете, убеждаясь, что в таинственных углах нет ничего грозного, смеются над своими ночными страхами.

«Сказки» Щедрина рассказывались взрослым людям также в долгие зимние вечера и среди таинственного полумрака, но тщетно ожидали мы света, который бы рассеял этот мрак, а отрываясь от книги и возвращаясь к действительности, мы чувствовали и продолжали слышать, как «свинья Правду чавкала, а Правда перед свиньей запиналась, изворачивалась и бормотала»[506]

Наше общество, в своем большинстве, представляет «вяленую воблу». Среди такого общества неудивительно было кончить так, как кончали многие: изменить себе, забросать каменьями вековечные идеалы и надругаться над лучшими трудами, стремлениями и мечтами своей молодости и силы.

Щедрин как начал, так и кончил. Нет, более того! Он не переставал развиваться. В первых его произведениях сказываются только зачатки той необычайной силы мысли, сарказма и художественности, которою изобилуют самые последние строки, вышедшие из-под его гениального пера. Читая его «Пестрые письма», сколько-нибудь чуткий человек истерически смеется, а на глазах у него навертываются слезы. Чувство презрения и негодования, возбужденное этим жалким человечеством, этими «пестрыми людьми», которые совесть свою «до дыр износили» и у которых «выросло во рту по два языка», уступает место горькому самосознанию, что все мы, более или менее, «пестрые люди». И хочется быть лучшим и что-нибудь сделать, чтобы и другие не утрачивали образа человеческого – подобия Божьего. Велико значение той сатиры, которая возбуждает негодование, а приводит к любви!

Сам Щедрин прекрасно определяет источник той умственной и нравственной силы, которая заключается в его произведениях:

«Я призывал к справедливости – только и всего»[507], – говорит он.

Это «только и всего» чрезвычайно характерно. Великому сатирику, чуявшему ложь и фальшь, под какими масками они ни являлись бы, представляется простым и естественным то, что