День, когда мы были счастливы - Джорджия Хантер

Марта качает головой.

– Сочувствую, – шепчет она. – Ужасно не знать, где они, здоровы ли.

Нехума кивает, и между женщинами проскакивает что-то, отчего у Халины становится легче на сердце.

Альберт подходит к жене, кладет ладонь ей на поясницу.

– Скоро, – заявляет он с неожиданной непреклонностью, – эта проклятая война закончится. И все мы сможем вернуться к нормальной жизни.

Курцы кивают, молясь, чтобы его слова оказались правдой.

– Мне действительно пора, – говорит Халина, доставая из сумочки конверт с двумя сотнями злотых и передавая его Альберту. – Я вернусь через месяц. У вас есть мой адрес. Пожалуйста, если что-то случится, – говорит она, избегая смотреть в глаза родителям, – сразу же пишите мне.

– Обязательно, – говорит Альберт. – Увидимся через месяц. Берегите себя.

Горские выходят из комнаты, оставляя Курцей одних.

Оставшись наедине, Сол улыбается Халине, а потом и комнате вокруг него, подняв ладони к потолку.

– Ты хорошо о нас заботишься.

В уголках его глаз собираются морщинки, и в сердце Халины растет тоска по отцу, по улыбке, по которой она будет скучать, как только выйдет за дверь. Она тянется к нему, прижимается щекой к его мягкой груди.

– До свидания, папа, – шепчет она, наслаждаясь теплом его объятий и надеясь, что он не отпустит ее первой.

– Береги себя, – говорит Сол, когда они отстраняются, и отдает ключи от «Фиата».

Пелена слез усиливает зелень ее глаз, Халина поворачивается к матери. Хорошо, что в комнате темно, ведь она пообещала себе не плакать. «Будь сильной. Здесь они в безопасности. Ты увидишь их через месяц».

– До свидания, мама.

Они обнимаются и целуют друг друга в щеки, и по тому, как вздымается мамина грудь, Халина понимает, что Нехума тоже изо всех сил сдерживает слезы.

Халина оставляет родителей около стеллажа и идет к двери.

– Я вернусь в сентябре, – говорит она, положив ладонь на ручку двери. – Постараюсь привезти новости.

– Да, давай, – говорит Сол, беря Нехуму за руку.

Если ее родители так же нервничают из-за ее ухода, как она, то они хорошо скрывают это. Халина открывает дверь и щурится от солнечного света, боясь обнаружить, что кто-то следит за ними из-за одной из сохнущих рубашек Альберта. Она выходит на улицу и поворачивается посмотреть на своих родителей. Их лица скрываются в тени.

– Я люблю вас, – говорит она их силуэтам и закрывает за собой дверь.

Тегеран, Персия

20 августа 1942 года

Между лопаток ударяет оранжевая вспышка. Генек морщится. Херта инстинктивно прикрывает глаза Юзефа ладонью. Они в числе двадцати польских новобранцев теснятся в кузове старого пикапа, сидя вплотную друг к другу на листах фанеры, уложенных на дно кузова. Все они из разных лагерей, отпущены, как и Генек с Хертой, по амнистии, чтобы сражаться на стороне союзников. Выглядят они ужасно: все покрыты гнойниками, лишаем, коростой, мокрые от пота и населенные вшами волосы прилипли ко лбам. Лохмотья свободно висят на костлявых торсах, и гнилостный запах окружает их, следуя за пикапом, как отвратительная смердящая тень. Несколько самых больных лежат, скрючившись, в ногах у Генека и Херты, не в состоянии самостоятельно сидеть, и, похоже, жить им осталось несколько часов.

Они едут три дня, огибая побережье Каспийского моря по узкой проселочной дороге, окруженной дюнами с изредка попадающимися пальмами.

– Полагаю, мы почти доехали до Тегерана, – говорит Генек.

Они широко распахнутыми глазами таращатся на персов, стоящих вдоль пыльной дороги, а те в свою очередь таращатся на них.

– Наверное, у нас жалкий вид, – шепчет Херта.

Тегеран означает конец – пока что – их путешествия в пять тысяч километров. Прошел год после освобождения из лагеря в Алтынае и девять месяцев с тех пор, как они наконец покинули Вревский в Узбекистане, где были вынуждены провести зиму. Январь и февраль выдались тяжелыми. Получая паек в восемьдесят грамм хлеба и миску водянистого супа в день, они потеряли четверть своего веса. Если бы не выданные Андерсом одеяла, они бы замерзли до смерти.

Но им повезло. Сотни других, приехавших в Узбекистан, как и они, чтобы присоединиться к армии, остались лежать во Вревском. Каждую неделю по поселку громыхала повозка, собирая похожие на скелеты трупы тех, кто проиграл битву с малярией, тифом, пневмонией, дизентерией, голодом. Мертвецов поднимали вилами и складывали кучами за пределами поселка. Когда кучи стали слишком высокими, кто-то полил трупы неочищенной нефтью и поджег, отчего тошнотворный запах висел в воздухе еще долго после того, как тела превратились в пепел.

К марту стало ясно, что Сталин либо не может, либо не хочет должным образом кормить или экипировать ссыльных, завербовавшихся в армию Андерса. Согласно документам, в Узбекистане ждали приказов сорок четыре тысячи новобранцев, однако выдаваемые Советами пайки были рассчитаны на двадцать шесть тысяч. Возмущенный Андерс требовал от Сталина разрешения эвакуировать свои войска в Персию, где они перейдут на содержание Великобритании. Когда Сталин наконец согласился, Генек и Херта отправились в очередной четырехмесячный исход: две тысячи четыреста километров по бесконечным степям и пустыням через Самарканд и Чиракчи к порту Красноводск в Туркменистане на восточном берегу Каспийского моря. Там их окружили сотрудники НКВД с большими холщовыми мешками.

– Бросайте вещи, которые не можете нести, – сказали им.

Довольно бессмысленный приказ, поскольку у большинства не было за душой ничего, кроме одежды.

– Деньги и документы тоже, – их предупредили, что будут обыскивать при посадке. – Любой, кто попытается вывезти из страны деньги или документы, будет арестован.

Генек и Херта потратили последние злотые много месяцев назад. Их польские паспорта конфисковали во Львове. Они попрощались со справками об амнистии и удостоверениями иностранцев, выданными в Алтынае, а также с иностранными паспортами, выданными во Вревском. Без единой монеты и хоть какого-то удостоверения личности в карманах они были настоящими бродягами. Но все это не имело значения – они были готовы выполнить любые требования, лишь бы вырваться из хватки Железного Кулака в заботливые руки британцев и генерала Андерса. И только взойдя наконец по крутому трапу на борт «Кагановича», ржавого грузового судна, которое должно было доставить их в персидский порт Пехлеви, они уловили в горячем соленом воздухе первое дуновение свободы.