Завоевательница - Эсмеральда Сантьяго

— Тебя оставили у моей двери в тот день, когда я продала своего сына. Мне придется отвечать за это и еще за многое другое, малышка. Пока жива, ты будешь напоминать мне, даже если я захочу все забыть, о том, что случилось. Поэтому ты будешь моей совестью, и я назову тебя Консиенсия[6], — прошептала Ана. — Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Она погладила личико малышки со слишком близко посаженными глазками. Лицо девочки смешно сморщилось, и Ана приняла ее гримаску за улыбку.

Дамита не имела ни малейшего понятия о том, кто мог подкинуть ребенка на порог Аны.

— Я помогаю почти всем роженицам в округе, — сказала она. — Этот ребенок не мой. — Она распеленала девочку и внимательно ее осмотрела. — Пуповина перегрызена зубами, — пришла повитуха к выводу. — Перевязана туго. Мать раньше рожала.

Дамита перевернула младенца, прощупала крошечные косточки позвоночника, поцеловала свой указательный палец и осторожно ткнула в маленький горбик. Потом согнула и разогнула конечности новорожденной, не обнаружив никаких повреждений суставов. Затем потянула за ножку, и девочка выпустила струйку мочи в руку акушерки.

— Все в порядке, — засмеялась Дамита, положила малышку и протерла себе лицо и шею детской мочой. — Девочка родилась безлунной ночью, — объяснила она, — а моча таких младенцев приносит удачу.

Вскоре перед хижиной Инес собрался народ, поскольку все хотели потрогать на счастье горб новорожденной. Испугавшись, что подобная суета потревожит малышку, Ана велела вернуть ее в касону. Консиенсия, которая проспала практически весь день, открыла глаза, черные и блестящие, словно оникс. Девочка пристально смотрела на Ану, будто без слов пыталась сообщить ей нечто важное, точно так же Рамон и Иносенте посылали друг другу безмолвные сообщения.

— Ты должна жить! — произнесла Ана со страстью. — Я тебе помогу. — Она погладила лобик девочки. — Ты будешь моей совестью, а кроме того, моим амулетом.

Тем же вечером, по дороге из Гуареса, собаки Северо ринулись в лес. Там, прислонившись к стволу, замерла Марта, словно присевшая отдохнуть. Ее рот, нос, глаза и уши облепили мухи. Юбка и фартук затвердели от засохшей крови. Не было сомнений: она умерла от потери крови после рождения ребенка. Новорожденный по закону принадлежал Луису, как и Марта, однако Северо не обнаружил никаких следов младенца.

Утром Северо взбежал по лестнице касоны, перепрыгивая через ступеньку, будто спешил поделиться важной новостью:

— Мне сказали, сеньора, вам подбросили ребенка.

— Да, девочку. — Ана кивнула на корзину, где спала Консиенсия, завернутая в старые пеленки Мигеля.

Северо заглянул внутрь. Луис, заметив увечья, несомненно, велел бы акушерке удушить ребенка, и Марта безлунной ночью пробралась сквозь тростниковые заросли ради спасения своего дитяти. Ана и не подозревала, что мать малышки — Марта, а отец — Рамон, и на ферме продолжавший посещать бывшую кухарку с разрешения Луиса. Хотя с виду Рамон был скорее тщедушен, ему хватило сил оплодотворить нескольких женщин незадолго до своей смерти и оставить сиротами по меньшей мере восьмерых детишек-мулатов, ставших сестрами и братьями малышам, которых зачал Иносенте.

— Я могу унести ее, сеньора.

— Нет, не надо. Понятно, что она не нужна своей семье.

— Вы хотите оставить ее?

— Возможно, она скоро умрет. Но до тех пор я буду делать для нее все, что в моих силах.

В течение следующей недели Консиенсия цеплялась за жизнь, словно ее воля и воля Аны слились воедино. Почти весь день она спала и практически не плакала, даже когда Инес запаздывала с кормлением. Дамита приготовила травяной настой для укрепления здоровья малышки и показала Ане, как нужно окунать палец в чашку и капать его в рот девочки.

Кроме смуглой кожи, Консиенсия обладала еще одним достоинством — роскошными черными волосами, которые покрывали ее головку и мягким каскадом спускались на уродливое тельце. Когда синяки, полученные при рождении, исчезли и обозначились черты лица, стало совершенно ясно: красавицей девочка не станет, возможно даже, никогда не сможет ходить, однако жить будет.

После первой недели, полной сомнений и тревог, Консиенсия пошла на поправку. Все заметили: чем крепче становится девочка, тем лучше идут дела на гасиенде. Куры, например, стали нести больше яиц, чем до появления малышки. Свиньи приносили большой приплод, и каждый поросенок выглядел здоровым и обещал в будущем килограммы окорока. Работа на полях спорилась у тех, кто дотронулся до крошечного горбика, а тростник рос и созревал быстрее.

Фруктовые деревья тоже давали больше плодов. Ветки клонились к земле под тяжестью круглых сочных лимонов, апельсинов и грейпфрутов. Манговые деревья цвели пышным цветом и вскоре покрылись маленькими бугорками-плодами, созревавшими так быстро, что их не успевали снимать. Сырая низина возле ручья заросла высокими побегами с пурпурными цветами, которые произвели на свет гроздья бананов. Сладкий картофель в земле, величественные деревья авокадо, клубни таро под огромными листьями дифиллеи — все вокруг, казалось, подчинилось молчаливому приказу расти и размножаться.

Несколько женщин забеременели, причем некоторые сразу после родов. Пока растения, животные и люди плодились, Консиенсия расцветала в лучах заботы Аны, недавно обретенной любви Флоры и Инес и уважения, которое ее счастливый горбик вызывал у всех остальных.

Вопреки опасениям Аны, девочка научилась ползать и ходить, хотя ее горб стал выпирать еще сильнее. Вскоре все уже называли малышку Консиенсия ла Хороба[7], и потом до конца дней никто ни разу не спросил, какая у нее фамилия.

Через несколько недель после отъезда Аргосо Ана получила документы, подтверждающие их соглашение с доном Эухенио. Свекор оказался более щедрым, чем она ожидала. В качестве хозяйки ей полагалась зарплата управляющего в размере тысячи песо в год. Кроме того, он предоставлял ей пятьсот песо годового содержания на личные траты. Никакие займы или крупные покупки не могли осуществляться без предварительной договоренности. Финансовые сделки должны были проходить через господина Висенте Уорти, представителя дона Эухенио в Сан-Хуане.

Ана просмотрела выкладки по четырем последним сезонам. Урожай на гасиенде Лос-Хемелос увеличивался по крайней мере на пятнадцать процентов в год, однако затраты на производство сахара постоянно превосходили ежегодный доход. В отчетах господина Уорти сообщалось, что цены на сахар упали в сороковые годы, когда Индия захватила значительную часть рынка благодаря огромному количеству дешевой рабочей силы. В Европе было выгоднее выращивать свеклу, которой подходили европейские почвы и климатические условия, перерабатывать ее в сахар и перевозить в пределах континента. Испанские законы, пошлины, налоги и таможенные сборы все больше сокращали прибыль пуэрториканских плантаторов вроде Аны.