Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

— А… Да, понимаю. Но это война.

— А к ней нужно привыкнуть. Как к блохам.

Александр заговорил торопливо, словно мучимый угрызениями совести:

— В наших душах мы будем соединены навечно, стяжав немеркнущую славу. «Великий сын Менетия, усладивший мое сердце». — Он улыбнулся, глубоко заглянув в глаза Гефестиона, который ответил ему улыбкой безраздельной преданности. — Любовь есть истинная пища души. Но души, как и тела, едят, чтобы жить, а не живут для того, чтобы есть.

— Да, — сказал Гефестион. Для чего он жил, касалось только его. Но он не собирался нагрузить Александра еще и этим бременем.

— Душа живет, чтобы действовать.

Гефестион отложил меч, взялся за кинжал с агатовой рукоятью в виде дельфина и агатовым эфесом и согласно кивнул.

Пелла встретила их грохочущими звуками военных приготовлений. Ветерок донес до Букефала запах и лязг боевой кавалерии; он раздувал ноздри и ржал.

Царь Филипп был на учениях. Для штурмовых лестниц специально были возведены высокие леса, и теперь царь следил, чтобы его солдаты поднимались по ним в правильном порядке, без столпотворения, толкотни, заминок, не раня друг друга оружием. Сыну он прислал письмецо с приглашением увидеться после маневров. Царица была готова увидеть его немедленно.

Обняв Александра, она заметила, что сын ее перерос. Его рост теперь составлял пять футов семь дюймов. Прежде чем его кости затвердеют, он наберет еще полпяди-пядь, не больше. Но он мог голыми руками переломить кизиловое древко копья, пройти тридцать миль в день по бездорожью без еды (однажды, ради опыта, он проделал такой марш и без воды). Постепенно, незаметно для себя самого, он перестал горевать из-за своего небольшого роста. Высоченные парни из фаланги, управлявшиеся с двадцатифутовой сарисой, любили его и таким, каким он был.

Олимпиада, хотя разница в росте между ними не превышала полупяди, положила голову ему на плечо, нежная и кроткая, как воркующая голубка. «Ты уже мужчина, настоящий мужчина». Она поведала сыну о всех происках Филиппа; ничего нового. Александр гладил ее по волосам и рассеянно поддакивал, его мысли всецело поглощала война. Олимпиада спросила, что за человек Гефестион, честолюбив ли он, о чем просил, какие вынудил обещания? Одно-единственное: чтобы в битве они всегда были вместе. А ему можно доверять? Он рассмеялся, похлопал мать по щеке и прочел в ее глазах подлинный невысказанный вопрос; оба медлили, как борцы перед броском, Олимпиада ждала мгновения, когда нервы сына сдадут и можно будет перейти в наступление. Александр отвернулся, и она промолчала. Эта деликатность сделала его ласковым и великодушным; он склонился к ее волосам, чтобы вдохнуть их запах.

Филипп был в своей рабочей комнате, где письменный стол тонул под ворохом бумаг. Он явился сюда прямо с поля, в кабинете стоял резкий запах пота — конского и его собственного. Целуя сына, он заметил, что тот уже искупался, чтобы смыть пыль ничтожного переезда меньше чем в сорок миль. Но подлинное потрясение царь испытал, обнаружив на щеках Александра мягкую золотую щетину. С изумлением и тревогой он понял, что мальчик уже давно мог бы отрастить бороду. Но он брился.

Македонец, сын царя — что могло заставить его строить из себя обезьяну, по примеру изнеженных южан? Гладкий, как девушка. Для кого он делает это? Филипп был хорошо осведомлен обо всем, что происходило в Мьезе, по его указанию Парменион регулярно получал секретные отчеты Филота. И одно дело было сблизиться с сыном Аминтора, безвредным и миловидным юношей, от которого не отказался бы и сам Филипп, и совсем другое разгуливать на людях словно чей-то любовник. Филипп перебрал в уме молодых людей из Мьезы, и ему пришло в голову, что некоторые из них, старше Александра, тоже щеголяли голыми подбородками. Должно быть, у них такая мода. Смутное предчувствие бунта мурашками прошло по коже царя, но он отогнал его. У мальчишек свои затеи, но Александру доверяют и взрослые мужчины; при настоящем положении дел ни у кого не будет времени противодействовать и строить козни.

Филипп жестом велел сыну сесть рядом.

— Ну, — сказал он, — как ты сам видишь, мы здесь хорошо потрудились. — Он описал свои приготовления; Александр слушал, уперев локти в колени, скрестив руки; он улавливал мысли отца с полуслова. — Перинф будет тяжело раздавить, однако с таким же успехом можно начать с Византия — открыто или нет, но они поддержат Перинф. Так же, как и Великий царь. Сомневаюсь, что он сейчас в состоянии начать войну — судя по тому, что я слышал, — но помощь он пришлет. У него есть договор об этом с Афинами.

На мгновение их лица осветились одной мыслью. Они словно бы говорили о некоей знатной женщине, взыскательной наставнице их детских лет, которую теперь встретили шляющейся по улицам портового города. Александр бросил взгляд на прекрасную старую бронзу Поликлета: изобретающий лиру Гермес. Он знал эту статуэтку с первых дней своей жизни — слишком изящный юноша, с тонкой костью и мышцами бегуна, всегда, казалось, скрывал глубоко затаенную печаль под божественным спокойствием, которое придал ему скульптор, словно предвидевший позорное будущее греков.

— Хорошо, отец, когда мы выступаем?

— Мы с Парменионом — через семь дней, считая от нынешнего. Но не ты, сын мой. Ты останешься в Пелле.

Александр резко выпрямился. Казалось, он одеревенел от негодования.

— В Пелле? Что ты хочешь этим сказать?

Филипп ухмыльнулся:

— Ты в точности похож на свою лошадь, которая шарахалась от собственной тени. Не спеши. Ты не будешь сидеть без дела.

Со своего корявого, иссеченного пальца он стянул массивное золотое кольцо старой работы. На сардониксе перстня был выгравирован сидящий на троне Зевс с орлом на сжатом кулаке. Это была царская печать Македонии.

— Ты приглядишь вот за этим. — Филипп подбросил кольцо в воздух и поймал его. — Как ты думаешь, сможешь?

Ярость покинула лицо Александра, на какое-то мгновение оно стало почти тупым. В отсутствие царя печать оставалась у временного правителя.

— Ты прошел хорошую школу воина, — продолжал Филипп. — Когда станешь постарше и твое повышение никого не смутит, получишь отряд конницы. Скажем, через пару лет. Тем временем тебе надлежит изучить науку управления. Расширять границы, когда у тебя за спиной в государстве хаос, более чем бесполезно. Вспомни, я всякий раз бывал вынужден наводить порядок в стране, прежде чем выступить в какой-либо поход, даже усмирять иллирийцев в пределах наших границ. Не думай, что с этим покончено навсегда. Кроме того, ты должен будешь обеспечить и защитить пути сообщения с моей армией. Я поручаю тебе серьезную работу.

Изучая лицо сына, он встретился с взглядом, которого не видел с того памятного дня конских торгов, когда Александр вернулся на усмиренном Букефале.

— Да, отец. Я знаю. Благодарю тебя, ты не будешь раскаиваться.

— Антипатр тоже остается. Если у тебя есть хоть капля здравого смысла, ты будешь с ним советоваться. Но ответственность на тебе; печать есть печать.