Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

— А тебе когда-нибудь хотелось заниматься искусством, Набоков? Может, в этом и состоит твоя тайна?

Мы лежали на траве длинного берега, покато спускавшегося к пруду, по которому плавали поверх своих отражений пять одинаковых уток. С хлебом, пикулями и вином мы уже покончили.

Я собрался было признаться Олегу, что когда-то, еще школьником, в исчезнувшем теперь мире, затеял писать роман в духе Белого, но передумал, сказав взамен:

— Мне хотелось походить на Володю. Я обожал его. Хотел быть таким, как он, не просто ради себя самого — ради той любви, которая на него изливалась. Я тоже писал стихи, надеясь, что смогу завоевать не меньшее, чем то, что досталось ему, расположение родителей. Но потом понял: родители любят Володю не за один лишь его дар — дар этот просто служил выражением чего-то другого, непостижимого. Сколько бы стихов я ни сочинил, мне все равно не удалось бы проникнуть в его тайну. Однако ты вогнал меня в чрезмерно философичное настроение. А ведь сам когда-то предупреждал: философичность опасна. Кроме того, предполагалось, что ты всего лишь учишь меня водить, а получилось у нас что-то вроде сеанса с участием кушетки доктора Фрейда.

— Со мной никогда не знаешь, чего ждать, — сказал Олег и, протянув руку, погладил обтрепанный обшлаг моего пиджака. — Это всегда и интриговало тебя, разве нет? Это и заставляло возвращаться ко мне.

— Мне-то помнится, что не столько я возвращался к тебе, сколько ты вдруг появлялся у меня на пути.

— И появился опять, верно?

— И появился опять, — согласился я, совершенно отчетливо понимая, насколько опасным становится наш разговор.

— Тогда, наверное, настал мой черед полежать на кушетке. И тоже начать с признания: моя семейная жизнь знала гораздо лучшие дни. Валечка наставляет мне рога — может быть, и в эту минуту. Ну вот, сказал. Открыл некрасивую правду. А сверх того, я задолжал друзьям и знакомым безумные деньги. Скажем так: большинство моих прежних друзей обратились в знакомых, а прежние знакомые в большинстве своем перестали со мной здороваться. Сам видишь, жизнь преподает мне горькие уроки. Я уже не мальчишка, который жестоко с тобой обходился. Зато твои желания, об заклад побиться готов, остались прежними. Я прав? Послушай, жена нередко уходит на несколько часов — куда, мне даже догадываться неохота. После полудня квартира пустует. Ты не мог бы придумать распорядок наших встреч, который устроил бы нас обоих? Что скажешь, Набоков? Во имя добрых старых времен, а? Теперь-то мы можем устроить все по-людски.

В его испещренных золотистыми блестками глазах читалась мольба, игнорировать которую я не мог. Сколь многое отдал бы я в 1915-м, чтобы увидеть его таким приниженно смиренным, однако год стоял, как справедливо отметил Олег, далеко не 1915-й, и окружавший нас мир переменился. Что не помешало мне с жестокостью посмаковать это мгновение.

— Ты же красивый малый, — сказал я ему. — Заведи любовницу. При твоей внешности от желающих стать ею отбоя не будет.

— Иногда мужчине нужна не любовница, а что-то другое.

Как это ни удивительно, я засмеялся.

— Я уже говорил тебе, жизнь у меня теперь довольно дея…

Он вдруг склонился надо мной и, прежде чем я успел сообразить, что происходит, поцеловал меня в губы.

Пять белых уток плыли поверх своих отражений.

С дороги Париж — Фонтенбло разглядеть можно было лишь их да старенькое, обшарпанное «такси Марне», стоявшее, перекосившись, посреди дикой травы.

В доме 27 по рю де Флёрюс Алиса расставила по столу стопочки с собственноручно изготовленным ею вином. Павлик вполголоса говорил что-то Гертруде, она вполголоса отвечала ему. Несмотря ни на что, написанный им портрет Алисы она купила, и за немалые деньги.

И у Алисы настроение нынче тоже было хорошее. Она поманила меня к себе, достала из большого испанского шкафа синий cahier[116] из тех, какими пользуются школьники, и сообщила:

— Сегодня Душеньке хочется, чтобы вы взглянули на то, что она пишет, когда она пишет.

Я сказал Алисе, что для меня это высокая честь. Беседовать с Гертрудой мне доводилось редко, однако, по словам Алисы, великая женщина считала меня милым молодым человеком, а милых молодых людей она очень любила.

— Это лекция, которую Душенька собирается прочитать в Оксфорде, — пояснила Алиса, вручая мне тетрадь с такой же осторожностью, с какой священник обходится с ковчегом для мощей. — Вы учились в Оксфорде и должны точно сказать мне, что вы думаете о ее описанных здесь озарениях.

— Вообще-то, в Кембридже, — ответил я. — Впрочем, это разница несущественная. И разумеется, я скажу вам все, что думаю.

— Вы честный заика, — сказала Алиса. — И мы всегда полагаемся в этом на вас.

Я открыл тетрадку и начал читать то, что было написано в ней почерком на редкость детским: «Композиция есть сущность, которую видят все, живущие жизнью, совершаемой ими; они создают композицию, которая на время их жизни остается композицией времени, в котором они живут. Именно это и делает жизнь сущностью, которую они совершают». Я погадал, не заменила ли Алиса ее домодельное вино абсентом. Затем несколько раз перечитал эти фразы, но смысл их уяснить так и не смог.

Между тем Гертруда выговаривала молодому человеку, которого привел с собой Вирджил Томсон: бедняга совершил непростительный грех, признавшись, что он читал — мало того, с удовольствием — «Улисса».

— Зачем вы тратите на него время? — осведомилась Гертруда. В звучном голосе ее появились стальные нотки. — Этот ирландский пьянчуга — не кто иной, как второразрядный политикан, притворяющийся пятиразрядным писателем. Почему молодые люди все еще читают его? Может мне кто-нибудь объяснить?

Молодой человек покраснел, но попытался — наивный — отстоять свое мнение:

— Конечно, мисс Стайн, вам должны быть…

— Приятного вам вечера, — произнесла Гертруда.

Молодой человек вконец сконфузился, однако остался сидеть.

— Вы не поняли? Я сказала: «Приятного вам вечера».

По-видимому, он и впрямь ничего не понял, но Томсон пошептал ему на ухо, взял за руку и повел к двери, которую Алиса поспешила распахнуть перед ним.

— Больше мы не увидимся, — сказала она, и ее ненакрашенные губы сложились в угрюмую ровную линию. — Люди нас поймут. Мы не допускаем в нашем доме наглости или глупости. Вы повинны в обеих.

И едва несчастный американец прошел в дверь, как Алиса захлопнула ее с громким ударом.

Надо сказать, что я тоже читал «Улисса» и счел его романом совершенно замечательным, однако хорошо понимал, что мое честное заикание на сей счет мне лучше держать при себе.

Происшествие это напомнило мне о деликатности стоявшей передо мной задачи, и я снова обратился к исписанным Гертрудой страницам. Содержимое их представлялось мне вдохновенной тарабарщиной — это в лучшем случае, а в худшем — дилетантским надувательством. Я отчаянно пытался придумать, что бы такое сказать Алисе.