Стеклянные дома - Луиз Пенни

– Возможно… – начала Клара и замолчала.

– Продолжай, – сказала Мирна. – Говори же.

– Возможно, она заслужила такую судьбу. Прошу прощения. Ужасные слова. Никто не заслуживает такой судьбы.

– Никто, – кивнула Рейн-Мари. – Но мы тебя понимаем. Наверное, Кэти Эванс совершила какой-то поступок, который и привел к ее смерти.

– Скорее всего, – сказала Мирна. – Если то, что вы говорили, правда. Если кобрадор олицетворял совесть.

– Но совесть не убивает, – возразила Клара. – Или нет?

– Конечно убивает, – сказала Мирна. – Чтобы предотвратить еще большее зло. Да.

– Значит, убийство иногда оправданно? – спросила Рейн-Мари.

– Если не оправданно, то, по крайней мере, объяснимо, – сказала Мирна, заполняя паузу. – Как и жестокость. Объяснение может нам не нравиться, но мы не можем его отрицать. Вспомните Нюрнберг. Почему случился холокост?

– Потому что зарвавшимся, рвущимся к власти вождям требовался общий враг, – ответила Клара.

– Нет, – возразила Мирна. – Холокост стал следствием попустительства. Если бы достаточное число людей вовремя сказали «нет», ничего бы не случилось. А почему люди этого не сделали?

– Из страха? – спросила Клара.

– Да, отчасти. А отчасти свою роль сыграло зомбирование. Респектабельные немцы видели, как другие ведут себя жестоко по отношению к тем, кого они считают чужаками. К евреям, цыганам, геям. Это стало нормой, стало приемлемым. Никто не сказал им, что то, что происходит, неправильно. Им говорили прямо противоположное.

– Все боялись, – вставила Рейн-Мари.

– Мирна права, – сказал Арман, прерывая свое молчание. – Мы постоянно видим то, о чем она говорит. Я наблюдал это в академии. Я видел жестокость в самой Квебекской полиции. Мы видим такое, когда у власти тираны. Это становится частью культуры общественных институтов, семьи, этнической группы, страны. Становится не только приемлемым, но и ожидаемым. Этому даже аплодируют.

– То, что ты описываешь, – это извращение понятия совести, – заметила Рейн-Мари. – Нечто, кажущееся правильным, а на самом деле зло. Никто из тех, у кого есть настоящая совесть, не будет выступать за подобные вещи.

– Не знаю, правда ли это, – сказала Мирна. – Было одно знаменитое психологическое исследование, эксперимент на самом деле. Он задумывался как реакция на процессы над нацистскими преступниками и заявление их защиты о том, что у них совесть чиста. Мол, шла война, и они просто исполняли приказ. На этом строилась защита Эйхмана, когда его поймали много лет спустя. Общественность пришла в ярость, говорили, что ни один нормальный человек не сделал бы того, что делали нацисты, и ни одно цивилизованное общество не стояло бы в стороне, позволяя совершать такие преступления. И тогда социологи во время процесса над Эйхманом провели эксперимент.

– Постой, – сказала Клара. – Прежде чем ты продолжишь, мне нужно добавить вина. Кому-нибудь еще?

Арман поднялся:

– Позвольте мне.

Они с Мирной отнесли стаканы в кухню и налили всем вина.

– А для вас? – спросила Мирна, показывая на бутылку «Гленфиддиха».

– Non, merci. Мне еще предстоит сегодня поработать. Это исследование – не эксперимент ли Милгрэма в Йеле?

– Да. – Она посмотрела на Рейн-Мари и Клару, болтающих у печки. – Они бы это сделали, как вы думаете?

– Вопрос теперь стоит по-другому: вы бы это сделали? Я бы это сделал?

– А ответ?

– Может, мы как раз сейчас это делаем и не отдаем себе в этом отчета, – сказал Арман и подумал о тетрадке, запертой в его тихом доме. И о том, что в ней содержалось. И о том, что он планировал сделать.

Но в отличие от нацистов он не будет просто подчиняться приказу. Он сам будет отдавать приказы.

И сотни, может быть, тысячи людей почти наверняка умрут.

Смог бы он оправдать это?

Изабель Лакост склонилась над ноутбуком.

Лампы дневного света в цокольном помещении церкви немилосердно отсвечивали в экране компьютера. И без всякой жалости освещали лицо, которое в нем отражалось.

«Когда же я успела так постареть? – удивилась она. – И так устала от забот? И так позеленела?»

Фотография, загрузки которой ожидал Бовуар, наконец появилась, и он поднес свой ноутбук к столу Лакост. И сел рядом с ней.

Но не стал смотреть на экран. Он отлично знал, что на нем изображено.

Вместо этого он смотрел на Изабель Лакост.

Она облокотилась о столешницу и прикрыла рот рукой с наманикюренными ногтями.

Глядя на экран. На женщину.

– Это не мадам Эванс, – сказала она наконец.

– Нет. Фотография сделана полтора года назад в Питсбурге. Я провел кое-какое расследование по Кэти Эванс. Пока что она отвечает тому представлению, которое сложилось о ней у окружающих. Перспективный архитектор. Защитила диссертацию по стеклянным домам. По приспособлению их к нашему суровому климату. Насколько нам известно, она защитилась в Монреальском университете.

– Там, где все они и познакомились.

– Oui. Но она провела лето между школой и университетом, слушая курс в Карнеги-Меллоне…

– В Питсбурге, – подхватила Лакост, возвращаясь взглядом к экрану.

Фотография была и банальной, и ужасной. Изображение на девяносто процентов было обычным. А ужас умещался на самом краю.

– Месье Гамаш попросил меня собрать материал по кобрадору несколько дней назад, когда тот впервые здесь появился. Это обнаружилось среди того, что я нашел.

Лакост была права. С фотографии на них смотрела не Кэти Эванс, хотя и ее ровесница. Тридцати с небольшим лет. Хорошо одетая. Менеджер, которая идет на службу. Или домой.

Торопливо, как и все остальные.

Фотография зафиксировала обычный момент на многолюдной улице.

Но что-то привлекло внимание женщины. Она только-только начинала отдавать себе отчет в этом.

Изабель почувствовала, как кровь холодеет в ее жилах. Выражение лица женщины не отличалось от лиц тех, кто обгонял ее. Но ее глаза начали изменяться. Такие глаза бывают у лошади, когда она испугана и собирается лягнуть или понести.

И там, с краю фотографии. Почти за пределами периферийного зрения этой женщины. На самой его границе. Стоял кобрадор.

Деловые горожане, с опущенной головой спешащие по улице, уставившись в свои телефоны и планшеты, обтекали его со всех сторон, а призрак из давно ушедших времен стоял, словно черная скала в реке.

И смотрел.

И хотя женщина не знала, что это такое, она, кажется, начинала понимать, что этот человек пришел за ней.