Жена башмачника - Адриана Триджиани

Хотя это был тяжелый труд, Энца и Лаура не жаловались. Они обе видали и похуже, к тому же у работы в особняке было свое очарование. Возможно, дело было в роскоши залитого свечами зала-ротонды, в невесомой красоте расписанного вручную русского фарфора или в самой мысли, что под одной крышей с ними сейчас цветут зимние пионы. Все это поднимало настроение. Но главное – пока девушки мыли посуду на этой кухне, они были вместе и могли разговаривать, строить планы, мечтать.

Энца осторожно вытирала обеденные тарелки, затем укладывала их в голубые замшевые чехлы, составляла в стопки, запомнив, сколько именно тарелок было в каждой. На лифте опустился поднос, загроможденный десертной посудой. Энца потянулась, чтобы вытащить его, но замерла, услышав пение. Звучал красивый тенор с богатым тембром. Звуки, плывшие по шахте подъемника, казались обернутыми в бархат, – отрывок из «Тоски» на ее родном языке, «Amaro o sol per te m'era morire…»[60]

– Певцам сегодня аккомпанирует сам мистер Пуччини, – раздался позади нее голос Эммы Фогарти.

Лаура вынула поднос из подъемника.

– Он здесь, на приеме?

– Ты только что мыла его тарелку, – сказала Эмма. – Он играет на кабинетном «Стейнвее» в музыкальной комнате. Алессия Франжела и Альфонсо Манкузо поют дуэты перед фреской Боннано. Мария Мартуччи играет на арфе. Гости собрались вокруг них, как у костра на привале.

– Моя прежняя хозяйка постоянно ставила арии из «Тоски» в исполнении Карузо.

– Я не могу послать вас наверх, вы судомойки, – сказала Эмма. – Но знаете что? Если вы подниметесь к посудным шкафам, я открою люк подъемника, и музыка окажется прямо над вами.

Девушки нагрузили подносы фарфором и пошли по маленькой лестнице. Эмма вела их к шкафам с посудой. Она поставила на место тарелки и отодвинула щеколду деревянной дверцы:

– Давайте наклоняйтесь туда. Я так и подслушиваю у Берденов.

Энца сунула голову в шахту подъемника, положив руки на бортик. Вниз плыли хрустальные ноты Пуччини. На этот раз казалось, что она находится прямо там, в комнате. Слышимость была превосходной.

Пока Пуччини и его певцы услаждали публику, Лаура сортировала тарелки на полках, наблюдая, как слушает Энца. Голова Энцы благоговейно склонилась, она словно впитывала музыку. Казалось, звуки наполняли ее и возносили вверх, и тело взмывало и плыло в воздухе, легкое, как безе.

Энца не могла дождаться минуты, когда напишет маме и расскажет ей о неожиданно улыбнувшемся счастье. Это моя Италия, думала она. Мощь и красота античных памятников, тонко прорисованные фрески, прекрасные статуи, высеченные из молочно-белого мрамора, украшенная чеканкой чаша для причастия у дона Мартинелли, восхитительные звуки музыки, Италия Пуччини и Верди, Карузо и Тосканини. А не Италия надломленных душ Хобокена и пьяной, опустившейся Анны Буффа. В той Италии, которая питала ее душу, возрождалась надежда, а разбитые сердца плавились в руках великих артистов.

В первый раз, с тех пор как она приехала в Америку, Энца чувствовала себя как дома. Она внезапно осознала, как можно соединить американское честолюбие с итальянской артистичностью. Оба эти качества заряжали ее энергией, помогали расти. Этим вечером музыка Пуччини заново разожгла в ней огонь честолюбия, и Энца почувствовала в себе силы воспрянуть и двигаться дальше.

Когда ария закончилась, раздался шквал аплодисментов. Энца тоже аплодировала, протянув руки в шахту подъемника.

– Пуччини тебя не слышит, – сказала Эмма Фогарти.

– Но я должна выразить ему свою признательность.

– Отправь наверх подъемник, – ответила Эмма.

Энца потянула за цепь, и поднос поднялся этажом выше.

– Вымойте и высушите хрустальные бокалы для дижестива – и можете считать, что наступила ночь. – Эмма взглянула на карманные часы. – Или утро, так будет точнее. Как только гости уйдут, я запру кухню и отправлюсь принимать ванну, на которой значится мое имя.

– У вас собственная ванна? – поразилась Лаура.

– Я живу в пансионе «Кэтрин-хаус» в Виллидж. У нас там ванны. И библиотека. Я люблю читать. И двухразовое питание. Я люблю поесть.

Энца и Лаура переглянулись.

– Как вы туда попали?

– Как и все прочие. Услышала про них в автобусе.

– Автобусе какого маршрута? – спросила Энца.

– Любой годится. Просто следите за ровесницами. Это круговорот.

– Мы обращались в «Кэтрин-хаус», но без толку, – сказала Лаура. – Живем в ИМКА.

– Куда-нибудь наверняка попадете. Просто нужно искать жилье весной, – объяснила Эмма. – Наступит свадебная лихорадка, и крепость падет. Каждый апрель девушки прямо-таки выплескиваются из пансионов. Комнат полно. Можно выбирать. А чем вы собираетесь там заниматься?

– Жить, – ответила Энца.

– Нет, я имею в виду далеко идущие планы. Кем вы хотите стать?

– Мы портнихи.

– Тогда вам нужен артистический пансион. Я бы попробовала «Милбэнк». Они принимают драматургов, танцоров, актрис и дизайнеров. Ну, вы понимаете, творческие натуры. Хотите, замолвлю за вас словечко?

– Правда? – воскликнула Лаура. – Вы можете помочь нам попасть в «Милбэнк»?

– Конечно! Я поговорю с распорядительницей.

Девушки едва запомнили, как шли домой. Эмма заплатила им по доллару каждой вместо обещанных пятидесяти центов, – очевидно, деньги она без зазрения совести записала в кухонный гроссбух. Им заплатили больше из-за того, что они не разбили ни одной тарелки и справились с работой, не разозлив дворецкого. Девушки не могли поверить в неожиданную удачу.

Сильный запах пчелиного воска от только что потушенных свечей наполнял прихожую. Энца и Лаура вышли на улицу через черный ход, застегивая пальто и натягивая перчатки. Не обращая внимания на ноющие шею, плечи и ноги, они летели домой точно на крыльях.

В молчании проходя квартал за кварталом, они просто знали, что этим вечером что-то наконец сдвинулось. Работа на кухне оказалась поворотной точкой. Когда солнце не спеша взошло, девушки были согреты скорее мыслью о нем, чем его лучами. Воздух был стылым. Сосульки, поблескивавшие на деревьях, напоминали пальцы серебристых перчаток. Заледеневшие тротуары искрились, будто их присыпали алмазной пылью. Рыхлые грязно-серые сугробы в утренних лучах обрели благородный лавандовый оттенок.

– В «Автомат»? – спросила Лаура, когда они дошли до Тридцать восьмой улицы.

– Пирог? – предложила Энца.

– Сегодня утром – каждой по куску. Мы можем себе это позволить.

– И мы заслужили, – согласилась Энца.

Густые побеги текомы облепили водосток густо-оранжевыми и нежно-зелеными брызгами – шелковые мазки на коралловом фоне кирпичей. Лиловые гиацинты выплескивались из беломраморных античных ваз по обе стороны черных лаковых дверей «Милбэнк-хауса» – дома номер одиннадцать по Западной Десятой улице Гринвич-Виллидж.